Млава Красная

Благодаря спасительному кофе сжимавшая виски верёвка ослабла, зато пришпоренное тем же кофе сердце колотилось, будто у загнанной лошади. Стиснув голову руками, посол сидел за столом, невидящими глазами уставившись в не желающий исчезать документ.

Эта ночь войдёт в историю, думал пруссак. Чем бы всё это ни кончилось, её станут разбирать по часам и минутам, гадая, что когда произошло и что из чего воспоследовало. Поколения станут спорить, можно ли было предотвратить трагедию и всё ли сделал для этого он, граф Александер фон Шуленберг. Зачитывать присланные из Берлина депеши может и Мартин, хранить многозначительное молчание умеют даже фикусы старины фон Зероффа. Повернуть же дело так, чтобы войны не случилось вовсе, – вот для этого и нужен он, его высокопревосходительство господин посол королевства Пруссия в Анассеополе.

Так или иначе, немного времени у него есть. Конная эстафета от князя Шаховского будет в столице не ранее чем послезавтра – по такой-то погоде. Даже, пожалуй, хорошо, что русские так и не завели телеграфа, василевс не будет предубеждён… Остаётся добиться встречи, зачитать, что велено, и тут же попросить Арсения о приватной беседе. Василевс очень не любит Брюссельский концерт, так, может, удастся свести двух великих монархов – русского и прусского – лицом к лицу, без своры дипломатов? Да. Это, кажется, единственный выход.

Но… Мысли посла невольно возвращались всё к тому же: будущие историки распишут эту ночь в мельчайших подробностях, точно так же, как разбирают они решающие дни возвышения или возвращения Буонапарте. И его долг, долг дипломата, офицера, пруссака, полюбившего тем не менее и суровый Анассеополь, оставить честный, совершенно беспристрастный отчёт, снабдив его достоверными копиями всех важнейших документов.

Ночь погибала. Спать нельзя. Счёт, быть может, уже идёт на часы. И, что бы ни решали на Кайзерштрассе, Даунинг-стрит или Кэ д'Орсэ, он передаст будущим историкам достаточно материала, чтобы установить истину.

Фон Шуленберг сам поставил на спиртовку небольшой кофейник. Незачем будить старика Мартина.

2. Особая его василеосского величества. Собственная Канцелярия по благонадзорным делам

– Ну, что, голубчик, принёс?

– Так точно, ваше высокопревосходительство. – Смирнов бережно водрузил на стол коробку. – Прикажете чаю?

– Давай, голубчик, давай, – пробормотал Тауберт, не отрываясь от записки яицкого генерал-губернатора, – да погорячее…

Денщик вышел. Он каждое утро заезжал к Беру и Фаберже за конфектами. Кондитерская сия славилась на весь Анассеополь, сластён с титулами и чинами, что её посещали, было множество, но господа Бер и Фаберже знали завсегдатаев и их вкусы наперечёт. Вот и шефу Жандармской стражи посылались лакомства, кои он предпочитал, а именно – шоколадные вафли каждый день и писания секретаря аглицкого посольства, когда были.

Внесли самовар. Тауберт отложил бумаги и зевнул, глядя, как Смирнов открывает коробку. Бумажная салфетка была цветной, стало быть, мистер Уорфилд ввечеру изволил откушать сластей. Николай Леопольдович с наслаждением отхлебнул чая, взял вафлю и отпустил денщика. Обычная депеша от Уорфилда была в понедельник, значит, случилось нечто важное.

Вчера вечером, уже почти ночью, испросил немедленной аудиенции у василевса посол её величества Анны II лорд Грили, а сегодня утром к канцлеру явился фон Шуленберг. И тоже с просьбой о немедленной аудиенции.

Шеф Жандармской стражи вздохнул. Дурное предчувствие не отступало.

Англичанин имел вид безукоризненно светский, в то время как посол прусский словно аршин проглотил. Осведомитель, однако, подметил – «у пруссака глаза красные, как всю ночь не спамши».

Небось с протестами по поводу нашего Второго корпуса, подумал Тауберт. Проснулись. Шаховской как раз выходит на Млаву. Пруссак-то, ясное дело, явился ливонцев спасать, ему деваться некуда – договор есть договор, а вот что англичанину приспичило?

Что ж, поглядим. Николай Леопольдович вынул внутреннюю коробку, снял ещё одну салфетку и развернул письмо. Добрый подданный её величества сообщал о полученной в посольстве депеше, и депеша эта была, мягко говоря, чудовищной. Николай Леопольдович отодвинул кружку и дважды перечёл написанное. Нет, своим глазам он верил. Более того, зная Шаховского и Ломинадзева, Тауберт предполагал, что ливонская кампания, если всё же дойдёт до дела, будет полна неожиданностей, причём самых дурных. Действительность, однако, превзошла все ожидания, а то, что благодаря телеграфу англичане узнали о млавском конфузе раньше самих русских, вызывало одно желание – садануть кулаком по столу и проорать что-нибудь непотребное.