TERRA TARTARARA. Это касается лично меня

После взятия очередной крепости и следовавшего за сим событием праздника Разин запрещал пьянство. Сам, может, и пил, а казачкам не велел. За кражу попавшийся разбойничек убивался на месте. Блуд являлся непрощаемым преступлением в среде разинцев: за насилие наказывали больно, а то и смертельно. Ав Астрахани Разин вообще запретил не то что непотребство, но и произношение на улицах матерных слов. От ведь как, а вы говорите: русский бунт, русский бунт.

Разномастных жителей захваченных волжских городов Разин «приводил к кресту» — они принимали присягу, обещая «за великого государя стоять» и «Степану Тимофеевичу служить». И чтоб ни у кого не возникло сомнений в верности атамана государю и церкви, усадил он на свои струги лжецаревича Алексея Алексеевича и лжепатриарха Никона.

Как всякий великий смутьян, Разин понимал суть русского человека, который даже бунтовать против своего хозяина хочет заедино с царем и с патриархом.

Рижская газета «Северный Меркурий» в номере от 5 сентября 1670 года сообщала то ли в ужасе, то ли в радости: «…все приезжающие из Москвы подтверждают вести о мятеже. Глава его велит себя титуловать „князь Степан Разин, атаман". Он, можно сказать, держит в своих руках оба больших царства — Астраханское и Казанское и берет один город за другим».

В рижской газете писали почти правду: под Разиным находилась вся низовая Волга — крупнейшие города: Астрахань, Черный Яр, Царицын, Саратов, Самара. Окруженный Симбирск сидел без воды. Полдороги до Москвы было пройдено, остались Казань, Нижний Новгород, где Разин намеревался зазимовать, Муром и Рязань.

Но под Симбирском удача отвернулась от Разина. Подошедшее воинство князя Боро-тянского поломало хребет разинским разбойничкам. (Как же после этого в Симбирске было не родиться одному раскосому мальчику!)

Побросав мужиков, которым Разин не верил никогда, на немногих стругах позорно сбежал он на Дон. Дурная слава обгоняла его: городские ворота в Саратове и в Самаре Разину уже не открывали.

Несколько месяцев метался несчастный атаман по донским станицам, зазывал казаков погулять по разбуженным русским просторам, но казаки не шли за ним.

Прошла зима, и пока Разин клял и резал несогласных с ним казаков, бунт в черноземной Руси все разгорался и разгорался, и имя разинское несли из уст в уста, как золотой цветок.

А он ведь предал, предал русского мужика, только что разлепившего глаза. Пнул и оставил одного под Воронежем и Рязанью, под Тамбовом и Нижним.

Мужика этого резали и били нещадно: только в Арзамасе воевода Долгорукий казнил одиннадцать тысяч смутьянов. Напомним, что самое жуткое проявление бессмысленного и беспощадного бунта случилось в Астрахани, где при Разине было убито… 66 человек.

Весной Степан свет закатный Тимофеевич собирался снова вернуться вверх по Волге, но в сырой день 13 апреля его пленили сытые да домовитые казаки и повезли в Москву.

И апрель везли, и полмая везли — словно на новое богомолье отправился Разин сквозь расцветающую русскую природу.

В Москву въезжал он в клетке, стоял привязанный, с раскинутыми, как на распятье, руками, а брат его, Фролка, тоже побузивший свое, бежал, словно собака, за телегой, прикрепленный цепью за шею.

Разина пытали две недели, но он ничего не сказал.

6 июня 1670 года четвертовали на Красной площади, принародно. Он поклонился на три стороны — минуя Кремль и присутствовавшего при казни государя Алексея Михайловича и его бородатую свиту. В народных песнях Степана Тимофеевича Разина казнит не Алексей Тишайший, а Петр Первый: несколько мелковат в народном понимании оказался Алексей Михайлович для народного заступника. Великана должен великан казнить, как иначе…

Когда Разину отрубили уже руку и ногу, брат его Фрол смалодушничал и закричал, чтобы избежать казни, что откроет государю тайну. Разин, два недели беспрестанно пытаемый, с отрубленной рукой и ногой, крикнул брату:

— Молчи, собака!

Видите этот огрызок человечий? — паленый, горелый, с безумными глазами, с животом, изуродованным каленым железом, но кричащий истово: «Собака, молчи!» — видите, нет? Этим криком снял он с себя не один грех, а многие. Так надо уметь умирать.

Подверстывая самозваные итоги великих смут, можно сказать лишь одно: хоть и не дошли толком буяны до черной, буйной, грязной Руси, но тут их как ждали тогда, так и ждут до сих пор.

И не знали смутьяны мужика, и не жалели, и предавали его: а мужик все тянулся и тянулся кровавыми пальцами к своим стенькам и емелькам — подальше от долгоруких и трубецких.