Маятник Фуко

— О великолепие, — произнесла Лоренца с показным выражением нежной ревности.

— А Цецилия?

— Ее не было. Может, болела. Не знаю. Не было. — Он обвел взором полукруг слушателей, несомненно в тот момент чувствуя себя не то бардом, не то фигляром. Он выдержал паузу. — Через два дня дон Тико послал за мной и известил меня, что Аннибале Канталамесса и Пио Бо погубили весь вечер. Они не выдерживали ритм, в промежутках отвлекались, шпыняя и щипая друг друга, забывали вступить в нужный момент. — Генис, — сказал мне дон Тико, — это костяк всего оркестра, его ритмическая совесть, его душа. Оркестр — это паства, инструменты — овечки, дирижер — пастырь, а генис — верный рыкливый пес, держащий в повиновении овец. Дирижер глядит прежде всего на генис, и если генис будет ему послушен, все стадо пойдет за ним. Якопо милый, я прошу от тебя воистину огромной жертвы, но ты должен вернуться к генису и стать рядом с теми двумя. У тебя есть чувство ритма, и ты мне нужен, чтобы с ними сладить. Клянусь, что как только они обретут самостоятельность, я верну тебя на трубу. — Я был кругом обязан дону Тико. Я сделал, как он хотел. На следующем празднике трубы снова стояли перед всеми нами и играли вступление «Благого почина» для Цецилии, которая слушала из первого ряда. Я же был в темноте, генис среди генисов. Что же до двух подонков, они так и не обрели самостоятельность. Меня так и не вернули на трубу. Война окончилась, я возвратился в город, забросил музыку, а что касается Цецилии, я так никогда и не узнал, какая была у нее фамилия.

— Бедненький лапочка, — сказала Лоренца, обнимая его за плечи. — Но у тебя остаюсь я.

— Я думал, ты любишь саксофонистов, — сказал Бельбо. Потом поцеловал ей руку, едва повернув голову. И снова стал серьезным. — За работу, — сказал он. — Мы должны заниматься историей будущего, а не хроникой пропавшего времени.

Вечером бурно отмечали отмену сухого закона. Элегическое настроение Якопо, похоже, проходило, и они с Диоталлеви мерились силами: изобретали ненужные механизмы, которые после энциклопедической проверки оказывались уже изобретенными и с успехом применяемыми. В полночь, после бурно прожитого дня, было решено, что следует испытать, удастся ли уснуть в немиланском воздухе.

Я залез под одеяло в старинной комнате, простыни были влажнее, чем это казалось утром. Якопо расставил заранее по всем кроватям «монахов», то есть овальные каркасы, приподнимающие простыни, под которые подсовывают грелки на угольях. Видимо, он хотел, чтобы мы причастились ко всем радостям житья на вилле. Но когда влага рассеяна повсюду, «монах» вытягивает ее из вещей, и хотя ощущается очаровательная теплынь, ткани становятся насквозь мокрыми. Что делать. Я зажег абажур с бахромкой, из тех где должны биться кучи бабочек, дорого продавая свою жизнь, как сказал какой-то поэт, и попробовал усыпить себя чтением газеты.

Сон не шел, через час я услышал шаги в коридоре, открыванье и хлопанье дверей, и в последний раз (в последний из тех, что я слышал) дверь бабахнула с жутким грохотом. Лоренца Пеллегрини играла на нервах у Бельбо.

Тут я начал засыпать, и вдруг послышалось царапанье, на этот раз в мою дверь. Не было понятно, скребется ли зверь (ни кошек, ни собак в доме вроде не водилось), или же это какое-то приглашение, призыв, приманка. Может быть, Лоренца царапалась в дверь, потому что знала, что Бельбо за ней следит. А может, и нет. До тех пор я полагал Лоренцу чем-то вроде имущества Бельбо — по крайней мере в моем отношении к ней, — а кроме того, с тех пор, как я был с Лией, я стал нечувствителен к прочим чарам. Интригующие, почти призывные взоры, которые Лоренца то и дело метала в меня в редакции и у Пилада, подтрунивая над Бельбо и как бы ища во мне союзника или свидетеля, входили составной частью (так мне казалось) в некий шаблон поведения, а кроме того, Лоренца Пеллегрини умела смотреть на кого угодно с таким видом, как будто собиралась проверить его любовные способности, но при этом с подвохом, как бы говоря, «хочу тебя, но только чтобы доказать, что ты меня испугался». В тот вечер, слушая шарканье, шуршание ноготков по краске дверной створки, я понял совсем другое: я осознал, что желаю Лоренцу.

Тогда я сунул голову под подушку и стал думать о Лии. Хочу, чтоб у нас был ребенок, сказал я себе. И его (или ее) я сделаю трубачом, как только научится дуть.

57

Под каждым третьим деревом, по обеим его сторонам подвешено по фонарю, и прекрасная дева в голубых одеяниях зажигает их с помощью волшебного факела. А я задерживаюсь дольше, чем это необходимо, восхищаясь зрелищем неописуемой красоты