Баудолино

Чтоб не смотреть на такое позорище, Баудолино с друзьями поспешили к Буколеону, но уже издалека сумели понять, что попасть во дворец нельзя. Исаак, решив: довольно грабежей, расставил около дворца охранников, и всех пытавшихся прорваться через кордон эти охранники уничтожали без предупреждения.

– Ну, ты иди туда все равно, Зосима, – сказал Баудолино. – Ничего трудного. Возьмешь карту и сюда к нам ее вынесешь.

– А если мне горло перережут?

– Ах, не пойдешь? Мы перережем тебе горло сами.

– Подобное самопожертвование имело бы смысл, если бы карта была во дворце. Но во дворце этой карты нет.

Баудолино поглядел на него, не в силах вообразить подобную степень нахальства. – О, – проревел он затем, – теперь ты наконец говоришь искренне? А почему до сей минуты врал?

– Выигрывал время. Выигрывать время – это не грех. Для честного схимника грех – это терять время.

– Так. Убивать его надо сразу на месте, – сказал Поэт. – Лучшей обстановки не найдем. В такой горячке никто не обратит внимания. Договоримся, кто его удавит, и решен вопрос.

– Минуточку, – запротестовал Зосима. – Господь наущает нас, как воздерживаться от неподобных деяний. Я лгал, это правда, однако лгал во имя блага.

– Чьего? – гаркнул Баудолино, едва владея собой.

– Моего, – отвечал Зосима. – Я имел право оборонять собственную жизнь, поскольку вы злоумышляли на нее. Схимнику, подобно как и херувимам и серафимам, надлежит быть исполнену очей, кольми паче (так я толкую высказывания святых пустынножителей) надлежит проявлять прозорливость и хитроумие по отношению к врагу.

– Да ведь пустынножители писали о враге дьяволе, а не о нас! – надрывался Баудолино.

– Демонские стратагемы многоразличны. Вражья сила проявляется во снах, создает галлюцинации, хитроумно искушает нас, преображается даже в ангелов света и щадит, навевая обманчивое спокойствие. А вы бы что делали на моем месте?

– А ты сейчас что будешь делать на своем месте, поганый greculo? Как убережешь свою ничтожную жизнь?

– Я? Для этого я скажу правду, как это мне свойственно. Карта Космы безусловно существует. Я ее видел собственными глазами. Где она – это мне неизвестно. Но клянусь, что она запечатлена вот тут, у меня в памяти. – Он лупил себя кулаком по лбу, на этот раз не прикрытому патлами. – Я могу перечислить день за днем расстояния, отделяющие нас от страны Пресвитера Иоанна. Слушайте. Я, как вы понимаете, не останусь в этом городе. Да и вам тут оставаться нет причины. Нет причины, поскольку вы пришли сюда за мною. Так вот я! И за картой, а карту вам не достать! Если вы меня убьете, получится, что вы не достали ничего. Если вы возьмете меня с собой, то клянусь пресвятыми апостолами, буду рабом вам и все дни своей жизни посвящу разработке вашей подорожной, той, что вас доведет пряменько до земель Пресвитера. Сохраняя мне жизнь, вы не теряете ничего, кроме лишнего пайка на мою долю. Убивая меня, вы теряете все. Выбор, кажется, ясен.

– Это самый бесстыжий бесстыдник, какой мне попадался за всю мою жизнь, – произнес тогда Борон. Остальные согласились с этой характеристикой. Зосима кротко ждал выводов. Рабби Соломон завел было обычное: – Святой, Он благословен, Творец... – Но Баудолино цыкнул: – Хватит иносказаний. Мы достаточно слышим их от этой гниды. Гнида он, но говорит дело. Придется тащить его с собой. Не возвращаться же к Фридриху с пустыми руками. Он подумает, будто мы просадили его золото на услады Византии. Возвращаться, так уж лучше с пленником. А ты, Зосима, поклянись, поклянись мне, что не замышляешь нового фиглярства!

– Клянусь двенадцатью святыми апостолами, – загнусавил Зосима.

– Одиннадцатью, одиннадцатью, сволочь, – шипел Баудолино, дергая Зосиму за мантию. – Двенадцатым у них был предатель Иуда!

– Ну пожалуйста, одиннадцатью.

– Понятно, – сказал Никита. – Так проходило твое первое знакомство с Византией. Не удивлюсь, после всего тогда увиденного, если нынешние картины тебе представляются как очистительное омовение.

– Знаешь, сударь Никита, – ответил Баудолино, – я вообще не люблю очистительных, как ты выражаешься, омовений. Александрия, согласен, это жалкое захолустье; но у нас, если начальники перестают нравиться, мы просим их вон и выбираем других консулов. Даже Фридрих, которому случалось раздражаться, все-таки он своим двоюродным родственникам, даже самым приставучим, не отрывал срамные части. Он уступал им спорные герцогства... Однако я думал не об этом... А о том, что вот стою на самой крайней границе известного христианского мира. Двинуться бы только на Восток, или на Юг, и тут начнутся Великие Индии. Я же стою без денег. И не могу идти на восток, не возвратившись прежде на Запад... Мне было сорок три, я гонялся за Иоанном с моих шестнадцати лет. И теперь в который раз снова приходилось откладывать желанный отъезд.