КАРТОНКИ МИНЕРВЫ. Заметки на спичечных коробках

«Они там говорят, что это будет другой вид письма. Что каждый сможет перемещаться по произведению как кому заблагорассудится. Что это новая область творчества». Разумеется, он боится оказаться на обочине. Я пытался его успокоить. С помощью хорошего гипертекста можно обнаружить в «Божественной комедии» все строки, заканчивающиеся словом «ответ» (их 14, для справки^[133]), и, пожалуй, даже напечатать их подряд, как буриме на одну рифму, но если кто-то захочет прочитать всю песнь в блаженной тишине, у него быстро устанут глаза и лучше будет вернуться к печатному изданию.

«Но мне говорили, дело дойдет до романов с развилками, побочными ветвями и множественными финалами, и о том, что кто угодно сможет приделать свой собственный…» Да успокойся ты, сказал я ему. Не говоря уж о том, что для таких штук совсем не нужен гипертекст, я проделывал это и раньше с помощью маленькой программки на бейсике, людям нужно совсем не это. «Ты уверен?» Ох уж мне эти интеллектуалы. Единственный спорт, который они признают, — это дрожать от страха, что настанут плохие времена для книг. И со времен клинописных табличек натыкаются все на те же грабли. Послушай, сказал я ему, вот у меня здесь последняя книга Юрия Лотмана — «Культура и взрыв». Это не последняя его переведенная книга, а просто последняя, она появилась в России в этом году^[134]. В ней идет речь о множестве вещей, их не перескажешь в двух словах, но в определенный момент, в четвертой главе, упоминаются известные слова Чехова о ружье. «А это не Пушкин говорил?» Не знаю, порою их приписывают Чехову, порой — Пушкину, но раз Лотман говорит — Чехов, я ему верю.

Это знаменитый совет: если в рассказе сначала описывается или в пьесе в первом акте показывается висящее на стене ружье, то в конце это ружье непременно должно выстрелить. Так вот, говорит Лотман, «чеховское правило имело смысл лишь в рамках определенного жанра, к тому же отстоявшегося уже в застывшие формы. На самом деле именно незнание того, выстрелит ружье или нет, закончится ли это смертельной раной или же лишь падением банки, придает моменту сюжетную значимость».

А немного выше он говорит: «Мысленно поместив себя в то «настоящее время», которое реализовано в тексте (например, в данной картине, в момент, когда я на нее смотрю), зритель как бы обращает свой взор в прошлое, которое сходится как конус, упирающийся вершиной в настоящее время. Обращаясь в будущее, аудитория погружается в пучок возможностей, еще не совершивших своего потенциального выбора».

Понимаешь? И ты думаешь, читатель захочет отказываться от этого напряжения, от этого трепета, чтобы самому решать, как все закончится? Роман ведь читают, чтобы переживать за чью-то судьбу. Иметь возможность решать судьбу персонажей — это все равно что прийти в турагентство: «Итак, где желаете встретить кита? На Самоа или на Алеутах? С билетом „вокруг света“ цена одинаковая…»

В романе происходит множество вещей, и каждая из них, возможно, что-то значит, будь то движение облаков по небу или мелькание ящерицы между камнями. Послушаем Лотмана: «Неизвестность будущего позволяет приписывать значимость всему». Это прекрасно — открывать, что важно, по мере чтения. Рано или поздно ты узнаешь, за чем именно надо было следить внимательнее (или в прямом смысле смотреть внимательнее). Порою так и не узнаешь, и тогда следует перечитывать, а при перечитывании меняется также и смысл истории. Но и поначалу, и в ходе чтения приходится разгадывать загадки, и это на совести автора.

И ты хочешь, чтобы люди платили за то, чтобы решать, женится ли Ренцо на Лючии! Пожалуй, один раз, смеху ради, как в луна-парковом лото. Но читать истории — это другая история.

«Так мне не стоит бояться за свою судьбу?» — спросил друг. «Ну, в каком-то смысле — стоит… потому что ты пишешь ужасные романы! Но это тоже другая история»^[135].

1993

Как избавиться от Windows

Очень редко бывает, чтобы кто-нибудь в Соединенных Штатах говорил о проблемах телевидения, — если не считать семинаров исключительно для узких специалистов. Ни один журналист не будет задавать вам вопросов о господстве телевидения в современной жизни, никакая газета не поместит тревожных рассуждений на эту тему. Телевизор — это электробытовой прибор, как холодильник, и американцы считают, что его точно так же следует набивать как можно плотнее, и лишь потом проводят различие между людьми нормальными, которые открывают холодильник по утрам, чтобы приготовить себе яичницу с беконом, и ненормальными, которые открывают его днем и ночью, приобретая те ботерианские^[136] размеры и формы, что можно встретить только на этом континенте.

---

133

Желающие могут убедиться в этом на странице http://web.micronet.it/italian/mariobiondi/motori/divina.html, где реализован полнотекстовый поиск по всему тексту «Комедии». В русском переводе М. Лозинского на слово «ответ» в разных падежных формах оканчиваются 32 строки, не считая форм глагола «ответить» (подсчет осуществлен на сайте lib.ru с помощью полнотекстного поиска браузера Mozilla Firefox).

134 Книга была опубликована в московском издательстве «Гнозис» в предыдущем, 1992 г. и действительно оказалась последней прижизненной книгой Ю. М. Лотмана.

135 Эта апология была вдохновлена беседой с другом, который на самом деле пишет прекрасные романы. Но мне понадобился мальчик для битья, чтобы закончить эту «картонку» (прим. автора).

136 Фернандо Ботеро (р. 1932) — колумбийский художник и скульптор, изображающий человеческие фигуры гротескно толстыми и заплывшими жиром.