Восход Ганимеда

Лада стояла чуть в стороне, равнодушно глядя в сторону синеющего поодаль, за забором леса.

Кроме грязи и нечистот, она патологически не переносила фальши. Во многих вопросах ей не хватало знаний и жизненного опыта, но оттенки витающих вокруг чувств она ловила с отточенной болезненностью, сама не радуясь этому своему дару…

— Лада, ты почему не подходишь? — настиг ее голос учительницы. — Иди сюда. — Та подняла голубя и сунула его в руки девочки. — Смотрите, дети, он больной, голодный и несчастный. Мы будем его кормить, и он поправится. Люди должны помогать братьям своим меньшим, любить и беречь их…

Назидательный голос учительницы бился в ушах Лады, и она вдруг ощутила, как мочки этих самых ушей горят огнем…

Голубь ловко извернулся в ее ладошках и, вытянув насколько можно свою шею, клюнул ее в оголенное запястье, торчащее из короткого рукава старого, поношенного демисезонного пальто…

Пальцы Лады сжались сами собой. Голубь вдруг растопырил клюв, но ничего не вырвалось из его пережатого горла.

Тушка с растопыренными в агонии крыльями, чем-то похожая на маленького больного орла со случайно виденного Ладой герба какой-то иностранной державы, с мягким шлепком упала на потрескавшийся асфальт казенного плаца.

Она стояла, плотно сжав побелевшие губы, и смотрела прямо в глаза онемевшей учительницы.

…Точно так же, как и сейчас.

Пустой, выцветший взгляд девочки приводил сидящего напротив педагога в полное замешательство, вызывал неприятное чувство озлобленности против ребенка.

Проработав тридцать лет в детдомах, трудно сопереживать каждой отдельно взятой судьбе.

— Ну, ты объяснишь мне? Лада медленно подняла голову.

— Так было лучше… для него, — неожиданно произнесла она, вновь опуская взгляд.

Подобный ответ мог привести в замешательство кого угодно.

В нем не слышалось ни злобы, ни каких-то иных чувств — только усталое равнодушие, будто этот ребенок прожил не одну жизнь, а множество тоскливых, многотрудных существований теснилось в его памяти, давая право так спокойно судить — кому жить, а кому нет…

— Ну, знаешь ли!.. — Учительница (или просто надзиратель?) резко привстала, заставив Ладу непроизвольно втянуть голову в плечи. — Ты сама-то думаешь, что говоришь?! Ты же девочка, женщина, будущая мать! — Штампованные, заученные до тошнотворного автоматизма фразы посыпались на Ладу как горох, барабаня по маленькому, потерявшему всякое чувство реальности мозгу, отскакивая от него, как и положено твердым горошинам…

Через сутки, когда ее выпустили из карцера и разрешили вернуться в класс, она, дождавшись традиционной послеобеденной прогулки, совершила побег.

Никто не успел опомниться — девочка, которая только что находилась в толпе ребят, вдруг ни с того ни с сего оттолкнула стоявшего у ворот тучного прапорщика внутренней службы и целеустремленно побежала к синеющему неподалеку лесу…

Это был самый настоящий «побег на рывок» — так поступали заключенные в зонах, когда нечего больше терять и орлянка с автоматным стволом казалась выходом более предпочтительным, чем возвращение в барак…

Лада бежала, спотыкаясь и падая, но в отличие от взрослых, которые пытались обрести таким образом свободу, за ее спиной не щелкали затворы и хриплое, жаркое дыхание караульных псов не настигало ее.

Девочку провожал лишь изощренный мат поднявшегося наконец на ноги прапорщика да оторопелый взгляд педагога-надзирателя…

* * *

Весна 2028-го пришла, как обычно, в срок.

Мартовский ветер дул порывами, волнуя голые ветви деревьев, на которых кое-где начали набухать клейкие почки; ноздреватый снег еще держался, но сугробы почернели, вытаивая скопившийся в них за зиму мусор, через решетки ливневой канализации звонко рушилась в узкие бетонные колодцы талая вода.

Прохожие, что спешили по своим делам, еще не расстались с зимней одеждой, но машины уже расплескивали в не чищенных от снега переулках грязную талую кашу, вызывая брань жмущихся к стенам домов пешеходов.

В одной из таких тихих, ничем не примечательных улочек и случилось то событие, что в корне изменило впоследствии жизнь многих людей.

Тут на газоне перед старым домом с крепкими кирпичными стенами и свежевыбеленным фасадом торчал тройной пень, оставшийся от сваленного несколько лет назад тополя.

Те, кто ходил на работу именно по этой улице, успели привыкнуть к сухощавому, седому старику, который сидел на плоской дощечке, прибитой к среднему пню, и с отрешенным видом наблюдал, как две собаки в ошейниках бегают вокруг, расплескивая кашу талого снега. Пока две овчарки резвились, разминая лапы, он думал о чем-то своем, обращая на своих подопечных внимание только в те моменты, когда одна из собак подбегала к нему и тыкалась носом в ладонь, требуя ласки.