Распутин

Царь принимал все с вялым фатализмом. Убиты Бобриков и Плеве — «на то Его святая воля», сдан Порт-Артур — «на то, значит, воля Божья», подписан мир с японцами — «это, вероятно, хорошо, потому что так должно быть». Однажды он сказал министру иностранных дел Сазонову: «Я, Сергей Дмитриевич, стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией. Иначе я давно был бы в гробу».

Природный фатализм усилили печальные события его жизни. В 1881 году его дед, император Александр II, был разорван народовольческой бомбой. В 1888 году вся семья едва не погибла в железнодорожной катастрофе. В 1891 году, во время путешествия на Восток, японский полицейский ударил его саблей по голове. В 1894 году преждевременно умер его отец. В 1896 году во время его коронации в Москве было затоптано насмерть свыше двух тысяч человек. В 1899 году умер от чахотки любимый брат Георгий. С 1900 года начались убийства сановников, затем последовали неудачная война 1904–1905 годов, революция 1905–1907 гогодов, а как тяжелое личное горе — неизлечимая болезнь сына.

Люди, рожденные под знаком Тельца, часто отличаются упрямством — но если упрямство не соединяется с решительностью, то неумение «ни уступать, ни сопротивляться» может быть губительно. Императрица Мария Федоровна, мать Николая, находила, что у ее сына «ни воли, ни характера». «Государь не обладал достаточной силой воли, — пишет Вырубова, — это особенно сказывалось в моменты, когда надо было принимать решения… Он предпочитал открытой борьбе или хотя бы утверждению своей точки зрения — смотреть сквозь пальцы на то или на иное зло. Эту черту характера можно рассматривать как своего рода чувство неполноценности». «Царь не сердился даже в тех случаях, когда имел бы право и, быть может, был обязан высказать свое недовольство», — замечает Мосолов. «Ты думаешь так, а разве на него можно недеяться, — говорил о царе Распутин, — он может изменить каждую минуту, он несчастный человек, у него внутри недостает». «Натура государя постоянно качаться то в одно направление, то в другое», — пишет Витте, отмечая его «коварство, молчаливую неправду, неумение сказать да или нет и затем сказанное исполнить, боязненный оптимизм, т. е. оптимизм как средство подымать искусственно нервы…» Государь «никогда не выдерживал прямых возражений», — замечает В.Н.Коковцов и жалуется, что у него трудно было различить «форму ответа от истинной мысли». «Он обладал слабым и изменчивым характером, трудно поддающимся точному определению», — сетует Извольский. Еще один министр, А.Д.Протопопов, говорит о «свойстве некоторой уклончивости характера» царя, подчеркивая, что он «умный и расположенный делать добро, нервный, упрямый и переменчивый».

По заключению члена следственной комиссии Временного правительства Б.Н.Смиттена, «свидетельские показания рисуют его человеком умным, с полслова понимавшим „сделанный ему доклад, но и человеком нервным и неустойчивым, легко поддававшимся каждому влиянию извне, мастером письма и интимной беседы, умевшим быть очаровательным в разговоре вдвоем, но терявшимся в сколько-нибудь начительном обществе, религиозным, но с оттенком мистицизма и фаталистом, безгранично преданным своей семье, но с крайней легкостью относящимся к смене лиц и потоку событий… с безотчетными и по большей части верными антипатиями и с такими же безотчетными, но совершенно необоснованными симпатиями…“

Внешне, в профиль, последний русский царь напоминал Павла I, но внутренне, мистицизмом, мягким коварством, способностью обольщать людей, скорее Александра I — без широты взглядов последнего. Человек ординарный, он оказался на совершенно не ординарном месте в совершенно не ординарное время, и чем более он чувствовал себя не на месте, тем более долг и самолюбие повелевали ему справиться с этой задачей. По его словам, он «никогда не хотел быть царем», к управлению империей не находил ни призвания, ни интереса, но как «монарх, преисполненный чувства долга», нес свой крест и «мнительно относился к этому своему праву».

Это самопринуждение приучало царя быть царем, но оно и подтачивало его постепенно. Он искал «нишу», где ему было бы спокойно, — в религии, в семье, в полку, в природе. Недаром любимым его царем был отец Петра Великого Алексей, прозванный «Тишайшим», — министр внутренних дел Д.С.Сипягин даже отделал у себя комнату в стиле XVII века и, разыгрывая боярина Морозова, принимал у себя одетого в костюм допетровской эпохи царя. «Безответственное и беспечальное житье, мне думается, должно было более отвечать и внутреннему складу последнего монарха», — пишет близко наблюдавший его генерал Ю.Н.Данилов. Государь «любил иногда „посидеть“ в полковой среде», где чувствовал себя «наиболее свободно и уверенно». Не будь он царем, «о нем сохранилась бы память как о симпатичном, простодушном и приятном в обращении человеке». «Он — Божий человек. Ну какой же он государь? Ему бы только с детьми играть, да с цветочками, да огородом заниматься, а не царством править», — якобы говорил Распутин. «Был я в лесу сегодня… Тихо там, и все забываешь, все эти дрязги, суету людскую… Там ближе к природе, ближе к Богу», — вспоминает слова царя на одном из последних докладов М.В.Родзянко. Да и дневник царя напоминает скорее записи метеоролога-любителя, чем самодержца.