Ботинки, полные горячей водки

Но девушки сидели твердо и смотрели вожделеюще в огонь. В огне потрескивало мясо, темное и с виду крепкое настолько, что происхожденье его было очевидным.

– Я не буду это есть, – повторил я сквозь зубы, присев напротив Рубчика.

– Только попробуй, – с угрозой ответил Рубчик.

– Даже пробовать не буду, – ответил я.

Рубчик поднял вверх шампур, принюхался и сообщил:

– Знатный зверь.

Неподалеку от дома раздался печальный собачий вой.

– Если она не заткнется, шашлык у нас будет каждый день, – сказал негромко Рубчик и начал раскладывать куски по тарелкам. Мне тоже положил, сволочь.

Вой не смолкал.

– Чего она? – удивились девчонки. – Может, бешеная?

– А может, в этой деревне все собаки бешеные? – спросил я, злорадно глядя на Рубчика, но было уже поздно. Не дождавшись парней, наши гостьи вцепились крепкими зубками в паленые мяса, держа в уверенных руках шампура.

– Э! Э! Э! – возмутился братик. – А чокнуться? А за знакомство?

Чокнулись. Жахнули. Занюхали лучком. Познакомились, наконец-то.

Вой прекратился.

«Наверное, умерла от разрыва сердца, – подумал я мрачно о собаке. – Или, тихо матерясь и роняя скупые собачьи слезы, ладит себе петлю…»

Я спьянился быстрее всех, потому что закусывал только луком, и сам уже пах, как луковица.

– Эх, вы, живодеры! – восклицал я иногда, поднимая стакан с мутной самогонкой. – Загубили Лялю!

В гости к нам прибежали еще два пса, и наблюдали в прощелья забора.

– Простите нас, милые! – взывал я. – Простите, родные! Хотите, съешьте мою руку? Хотите?

Я понес им свою руку, вытянув ее навстречу, как неживую.

– Съешьте! – просил я. – Око за око. Глаз за глаз. Лапа за лапу.

– А хвоста у тебя нет, между прочим, – сказал братик и вернул меня к столу.

Сам он, в отличие от Рубчика, ел мало. Но он вообще весьма умеренно питался всегда, без жадности.

Когда под вечер вернулся хозяин дома, мясо уже было съедено и костер догорал. Рубчик мял своих девушек, я грустно смотрел в огонь, братик курил одну на двоих со своей ласковой и смешливой подружайкой.

– Ну, что, пришла пора решать вопрос с ночлегом! – объявил братик.

Девушки молчали, переглядываясь и облизываясь иногда. Я смотрел на них с отвращением. Одна из них посматривала на меня с интересом.

– Ты почему ничего не ел? – спросила она меня, улучив момент и сбежав от Рубчика.

Рубчик делал мне грозные знаки лицом, но в плывущей весенней полутьме я уже ничего не различал.

Не в силах вымолвить и слова, я кривил лицо и жевал губы.

– Тебе плохо? – спросила она, сама путаясь в слогах и буквах, и горячей рукой погладила меня по голове.

– Так где ж мы, девушки, ночуем? – еще раз громко спросил братик. Хозяин дома явно не пустил бы нас такой компанией к себе на лежанки.

– А пойдемте к нам? – предложила стоявшая рядом со мной. Горячая рука так и лежала у меня на голове, и я боролся с желанием укусить ее.

– Ты что? – откликнулась вторая, высвободившись на мгновение от Рубчика, который уже целовал ее в губы, придерживая за волосы на затылке. – Ты что? Там же вахта! Их не пустят!

– Какая вахта! – засмеялся братик. – Нет такой вахты, что мы не в силах отстоять.

Прихватив остатки самогона, пожелав хозяину спокойной ночи, мы пошли в сторону общаги. Несколько местных собак пристроились нам вслед. Тихо переступали лапами в некотором отдалении.

Девушки все ругались:

– Их не пустят! Не пустят!

Оставившая Рубчика взяла меня под руку и шла рядом, стараясь попасть в ногу.

Рубчик как-то стремительно запьянел, хотя, помня о своей алкогольной слабости, весь день старался пить меньше. Его придерживала подруга, и с каждой минутой Рубчик становился все медленнее и тяжелей. Иногда он вскидывал голову и вскрикивал.

– А окна есть у вас? – спросил братик.

– На первом этаже решетки. А мы на третьем вообще.

– А давайте им сбросим женскую одежду, – вдруг предложила моя спутница громко и радостно – так что собаки позади нас вздрогули и чуть сдали назад. – Сбросим, и они пройдут как студентки! А?

Идея показалась разумной.

Девушки показали окно той комнаты, где жили втроем, под ним мы и остались, прислонив Рубчика к стене.

Вскоре окно загорелось, раскрылось и под нежный девичий смех сверху упала куртка, потом юбка, потом платок.

– Рубчик, твою мать, трезвей уже! – ругался братик.

В низинке еще сохранился последний снежок, и я оттуда черпал его, грязный и крупчатый, втирал товарищу в лоб. Рубчик поскуливал и плевался иногда длинной слюной.