Гостья

– Так дело не пойдет, – возразил Иен. – Скажи, ты будешь счастлива, если останешься?

У меня получалось выдержать его взгляд не дольше нескольких секунд; робость, непривычная и сбивающая с толку, заливала лицо румянцем, и я снова и снова опускала глаза.

– Наверное, да, – призналась я. – Мне кажется, я буду очень, очень счастливой.

Счастливой и грустной, радостной и несчастной, уверенной и напуганной, любимой и отвергнутой, терпеливой и яростной, безмятежной и необузданной, воспрянувшей и опустошенной… все вместе. Я прочувствую каждый миг. Все это станет моим.

Иен терпеливо ждал. Я залилась краской и посмотрела ему в глаза.

– Значит, ты остаешься.

Он поцеловал меня на глазах у всех, и я тут же забыла, что в комнате есть кто-то еще. На сердце вдруг стало удивительно легко: ни преград, ни недоразумений, ни обид – только мы с Иеном, я и он; раскаленная магма растеклась по новому телу, плавя последние сомнения.

– Я останусь, – согласилась я.

И моя десятая жизнь началась.

Эпилог

Продолжение

Жизнь и любовь продолжались на последнем аванпосте человечества на планете Земля, хотя многое изменилось.

Изменилась я.

Это было мое первое перерождение в теле того же вида. Оказалось, что смена тела отнюдь не легче, чем смена планеты, потому что у меня уже сформировались кое-какие представления о том, что значит быть человеком, не говоря уже о завышенных ожиданиях. К тому же от Лепесток-в-лунном-свете мне досталось богатое наследство, и далеко не все оно было приятным.

Я унаследовала долю грусти и тоски по Прядильщице-облаков. Я скучала по матери, которую не знала, и переживала из-за того, что она страдает. Казалось, на этой планете не существовало печали без радости, и на каждую радость приходилась уравновешивающая ее печаль – словно кто-то переставлял гирьки на неведомых весах.

Я унаследовала непредвиденные ограничения. В отличие от сильного, быстрого, высокого тела – тела, которое могло пробежать много миль, обходиться без еды и питья, поднимать тяжести и дотягиваться до верхних полок, мое новое тело было слабым – и не только физически. Оно застывало, охваченное болезненной робостью всякий раз, как я в себе сомневалась: судя по ощущениям, в последнее время это происходило по многу раз на день.

Я унаследовала новую для себя роль в человеческом сообществе – за меня переносили тяжести, меня галантно пропускали вперед, мне давали самую легкую работу, и даже ту не позволяли доделать. Хуже того, я действительно нуждалась в помощи. Мои вялые мышцы не были приспособлены к физическому труду – я быстро уставала, и мои попытки это скрыть никого не обманывали. Вероятно, я бы и милю не пробежала без остановки.

Впрочем, дело было не только в физической слабости. Я привыкла к прежнему лицу – несмотря на его красоту, люди смотрели на него со страхом, недоверием и даже с ненавистью. Мое новое лицо при всем желании не могло вызвать подобных эмоций. Меня то и дело трепали по щеке, приподнимали подбородок и постоянно гладили по голове – благо до нее не составляло труда дотянуться (не считая детей, я была ниже всех ростом). Мои кудри перебирали так часто, что я перестала обращать на это внимание. Те, кто раньше меня сторонился, теперь делали все вышеперечисленное не реже, чем мои друзья. Даже Люсина не сильно возражала, когда ее дети стали бегать за мной по пятам, как восторженные щенки. Фридом при любой возможности забирался ко мне на колени и зарывался носом в волосы. Исайя слишком повзрослел для подобных проявлений привязанности, зато ему нравилось держать меня за руку и болтать о Пауках и Драконах, футболе и вылазках. А вот Мелани дети обходили за милю – мать слишком долго и старательно кормила их страшилками, и теперь никакие уговоры не могли ничего изменить. Даже Мэгги и Шэрон, хоть и старались по-прежнему не смотреть в мою сторону, уже не были столь непреклонны, как раньше.

Изменилось не только мое тело. В пустыню, пусть и с опозданием, пришли муссоны, чему я была только рада.

Во-первых, я никогда раньше не вдыхала запах креозотового кустарника под дождем и знала о нем лишь из обрывков воспоминаний Мелани, а теперь этот запах омыл затхлые пещеры и наполнил их почти пряной свежестью. Он впитался в волосы и преследовал меня повсюду, даже в снах.

Во-вторых, Лепесток-в-лунном-свете всю свою жизнь прожила в Сиэтле: чистая полоса синего неба и палящее солнце стали таким же потрясением для моего нового организма, каким показалась бы завеса тяжелых туч любому обитателю пустыни. После знойного блекло-голубого марева приятное разнообразие облаков завораживало – облака имели объем и двигались, складываясь в разные картинки.