Полуночное солнце

— Я не понимаю, — сознался я, с досадой признавая своё поражение.

Она вздохнула, взглянула на меня и всматривалась в мои глаза долго и пристально. Большинство нормальных людей не были на это способны, они отвели бы взгляд.

— Первое время она оставалась со мной, но страшно скучала по нему. — Она говорила медленно и с каждым словом голос её становился всё печальнее. — Она была так несчастна... Вот я и решила, что пора мне пожить с Чарли.

Морщинка между глаз стала ещё глубже.

— И теперь несчастна ты, — прошептал я. Похоже, я никак не мог перестать высказывать свои догадки вслух. Её реакции могли помочь мне лучше понять её. Последняя догадка, видимо, была недалека от истины.

— И что? — сказала она, как если б это обстоятельство вообще не имело значения. Я продолжал всматриваться в её глаза, чувствуя, что наконец-то мне впервые удалось на мгновение заглянуть в её душу. Этими двумя короткими словами она определила своё место среди собственных приоритетов: в отличие от других людей её нужды и желания были в самом конце списка.

В ней напрочь отсутствовал эгоизм.

И когда я это понял, тайна личности за непроницаемой завесой молчания её разума стала приоткрываться мне.

— Мне кажется, это несправедливо, — сказал я и передёрнул плечами, стараясь держаться непринуждённо, чтобы она не догадалась, с каким напряжённым вниманием я ловлю каждое её слово.

Она засмеялась, но смех вышел невесёлым.

— А тебе никто не говорил, что жизнь вообще несправедливая штука?

— Мне кажется, что-то в этом роде я уже слышал. — Я бы тоже посмеялся над её словами, но мне было не до смеха: кому и знать о несправедливости жизни, как не мне...

Она глянула на меня чуть озадаченно. Потом на короткий миг отвела глаза и тут же вновь вернулась ко мне.

— Вот и всё — только и промолвила она.

Но я ещё не был готов завершить разговор. Эта морщинка меж бровей, след её печали... Мне хотелось разгладить её кончиком пальца. Но дотронуться до неё я не смел. Опасно. По многим причинам.

— Ты стараешься не подавать вида... — Я говорил медленно, обдумывая мою следующую догадку. — ...Но держу пари, что ты страдаешь больше, чем хочешь показать.

Лицо её досадливо скривилось: глаза сузились, а губы, сжавшись, сдвинулись в сторону. Она отвернулась и уставилась на классную доску. Ей не понравилось, что моя догадка оказалась верна. Не в пример другим страстотерпцам ей не нравилось выставлять свои мучения напоказ.

— Я неправ?

Она едва заметно вздрогнула, но больше ничем не выказала, что слышала меня.

Это вызвало у меня улыбку:

— Думаю, что прав.

— Тебе-то что до этого? — она все ещё избегала смотреть на меня.

— Какой отличный вопрос, — признался я — скорее себе самому, чем отвечая ей.

Она была проницательнее меня: тогда как я барахтался на поверхности, слепо перебирая различные догадки, она проникала в суть вещей. Действительно — какое мне дело до подробностей её такой обычной человеческой жизни? И чем заняты её мысли, тоже не должно меня волновать. Вообще, мысли людей должны интересовать меня только в одном плане: защита моей семьи, всё остальное несущественно.

Вот это новость — кто-то оказался проницательнее меня. К такому я не привык. Видно, то, что я чересчур полагался на свой экстра-слух сыграло со мной злую шутку: я был вовсе не так восприимчив, как полагал.

Девушка вздохнула, всё ещё не отрывая досадливого взгляда от доски. Что-то в этой досаде было неуловимо комичное. Вернее, трагикомичное. Вся ситуация, весь этот разговор были странно трагикомичны. Ещё никому и никогда не угрожала от меня такая опасность, как этой девушке: в любой момент я, до смешного поглощенный разговором, мог забыться, вдохнуть через нос и наброситься на неё, не успев себя остановить — а она была раздражена тем, что я оставил её вопрос без ответа.

— Ты сердишься на меня? — спросил я с улыбкой — до того всё это было абсурдно.

Она вскинула на меня глаза, которые тут же, казалось, попали в плен моего пристального взгляда.

— Да нет... Я скорее сержусь на саму себя. У меня всё на лице написано, недаром моя мама называет меня своей открытой книгой.

Она недовольно нахмурилась.

Я уставился на неё в изумлении. Она считала, что я видел её насквозь, и это её огорчало. Невероятно... Я ещё в жизни никогда не прилагал столько усилий, чтобы понять кого-то. Впрочем, речь не о жизни, а о существовании. Жизни как таковой у меня не было.