ПАТОЛОГИИ

Ходили молча по коридорам, искали что-то.

Никого уже не было в коридорах, ни Скворца, ни Кеши, ни Андрюхи-Коня, никого…

В овраге, возле школы, выставив локти и колени, и разбитые головы лежали неузнаваемые, неузнаваемое…

Трупы своих чеченцы забрали.

Плохиш раздобыл под досками своей порушенной кухоньки бутылку водки. В «почивальне» стоял и пил ее один, из горла…

- Меня ведь никто не ждёт. А я приеду, - сказал Плохиш.

«А они нет» - вот что хотел он сказать.

Сапёры сняли несколько растяжек на лестницах, и в «почивальне».

- Качели посмотрите… - попросил я сапёров.

Они накинули верёвку на качели, потянули, - и стульчик для качания улетел к воротам, покорёженный. Я, стоявший в грязном коридоре, в воде, дёрнулся от звука взрыва, и потерял сознание…

Били по щекам, плескали водой на лицо…

«Даша» - подумал я. Имя прозвучало во мне близко и тепло, как удар сердца.

…Снова пили, приехав в Ханкалу, и наш куратор обещал нам ордена. Вася послал его на хуй, и куратор ушёл, и больше не приходил.

Пьяных нас отвезли в Моздок. Ехали с колонной, в одной из машин, в кузове.

Кто-то блевал за борт.

При выезде из Чечни, парни вылезли из машины, и расстреляли знак, на котором так и было написано «Чечня». Всем почему-то казалось, что если по нему долго стрелять, то он упадёт. Но пули лязгали, а знак не падал. Тогда его выкорчевали и бросили, не смотря на то, что откуда-то взялся целый полковник и толкал нас, и орал матом на Семёныча.

Семёнычу же было всё равно, - Хасан сказал, что они с Чёрной меткой выбили на нас, на побитый отряд деньги, много денег. И Семёныч зажал себе треть, и Чёрная метка треть. А остальные, быть может, отдадут нам. Но, может, и не отдадут.

- А ты хули хотел? - сказал Хасан, хотя я ничего не хотел, и ничего не говорил, - Помнишь, он нас гонял по ночному Грозному? От этого задания спецы из ФСБ отказывались…

- Галимый кандец светил, - вставил кто-то.

- Семёныч сам напросился тогда… - закончил Хасан, и потом ещё что-то говорил.

Монах непослушно и непонимающе тряс головой, словно поражённый какой-то дурной болезнью. Он не слышал и не слушал никого.

В Моздоке парни уже протрезвели, и несколько часов лежали на рюкзаках, глядя в небо так долго и так внимательно, как никогда в жизни, наверное, не смотрели. Если только в детстве?

В самолёт, вместе с нами, хмурыми, полезла пугливая, замурзанная псина.

Ее шуганули, она отбежала, а потом снова метнулась в разверзнутое нутро «борта», увиливая от пугающих и топающих ног.

- Куда! А! Ах, ты! - заорали пацаны, отчего-то развеселившись.

- Ну, давай сука, давай! - необыкновенно нежно зазвал ее к себе Вася, - Сука чеченская! В России кобели такие есть! Ого-го! Давай, милая…

В самолёте Хасан, что-то разыскивая в куртке камуфляжа, вытащил из кармана карты, - те самые, в которые мы играли, когда летели сюда. Карты отсырели, раздулись, стёрлись.

Подумал вяло, что в этом есть какой-то смысл, - карты… мы в них играли… в карты… когда летели сюда… Но в этом не было никакого смысла.

Я смотрел в потолок, поднявшегося в небо борта, и касался безвольной рукой псины, всё ещё боящейся нас. Бока ее, худые и грязные, дрожали.

«Вся тварь совокупно стенает и мучится доныне» - выплыла в моей голове большая, как облако фраза.

Мне казалось, что я плачу и собаку обнимаю. Что шепчу «сученька моя, прости меня, сученька… пусть меня все простят… и ты, сученька моя…»

Мне так казалось. Но я не плакал, глядя сухими глазами в потолок. Ни у кого и ни за что не просил прощенья.