Инкогнито грешницы, или Небесное правосудие

– Ну, совсем хорошо! Все это время – ты только подумай, я ж раз пять об этот футляр запнулся, даже в голову не пришло!

– К счастью, это не пришло в голову не только нам с тобой, но и тем, кто вот это, – Марина помахала в воздухе завещанием, – ищет. Понимаешь? Жорка погиб потому, что они решили, будто он не в курсе. Он мешал, а они рассудили, завещание может быть у исчезнувшей Ветки. И вот Жорки нет, Ветка вообще не в курсе, а у меня в руках – буквально смерть Кощеева.

– Дура ты! – рявкнул Женька, разозлившись вдруг. – Это не Кощеева – это твоя смерть! И самое умное сейчас – зажигалка и пепельница!

– Только попробуй! – жестко сказала она, едва только Хохол потянулся к завещанию. – Я отдам это Ветке – пусть делает что хочет.

И Женька осознал – спорить бесполезно, будет так, как она скажет.

– Ну, хоть бандуру эту давай уже с собой не потянем, а? – он кивнул на саксофон, но Коваль отрицательно покачала головой:

– Нет, Женечка. Мы возьмем его с собой просто как память. Обещаю, ты его не увидишь, но бросить его здесь я не могу, не проси.

И Хохол снова вынужден был подчиниться.

Север

Он смотрел на лежавшую перед ним женщину и едва сдерживал слезы.

– Мама… мамочка, открой глаза! Я прошу тебя, мамочка, не уходи… как же я останусь тут – один?

Она с трудом разлепила веки и посмотрела на него мутным, уже нездешним взглядом:

– Ты пришел… почему ты так долго не приходил?

Он бросился на колени и прижался лицом к ее тонкой, почти уже безжизненной руке:

– Я… я не мог раньше… но сейчас все пойдет иначе, мама! Все! – зашептал он возбужденно. – Я непременно тебя вылечу, у меня теперь будет столько денег, сколько ты за всю жизнь не видела! У нас – понимаешь? У нас с тобой! Это будет награда за то, что ты так долго страдала. Я сумел, мамочка, я все сумел! Я тебя повезу в самую лучшую клинику…

– Ты… – перебила она хрипло, и он испугался, отпрянул назад и увидел, как она смотрит на него почти с ненавистью. – Ты!.. Как ты мог?! Что… что ты сделал с ним?

– Только то, что он заслужил!

Она задохнулась, умолкла на минуту, все еще не веря своим ушам. Но, когда смысл слов дошел до нее, она, чуть привстав, прохрипела:

– Заслужил?! Да кто… кто ты такой… кто такой, чтобы судить… его?! – Ей было все труднее говорить, она задыхалась, и он не мог понять, от гнева ли это или оттого, что ей снова нужна кислородная маска. – Подай мне… из тумбочки… – почти просипела она, и он, опустив на всякий случай маску ей на лицо, открыл тумбочку.

Там ничего не было, кроме старого, расшитого черным стеклярусом ридикюля на длинной серебристой цепочке. Эту семейную «реликвию» он помнил с детства – ридикюль принадлежал прабабушке, его старенькой Пра, которую он отчетливо помнил, хотя старушка умерла, когда ему было лет пять. Зачем матери понадобилась эта ерундовая реликвия именно сейчас? Но он вложил ридикюль в ее руку, и мать, сбросив маску, долго пыталась неслушающимися пальцами открыть мудреную защелку. Наконец ей это удалось, и она вынула потертый конверт, а из него – фотографию, на которой была изображена она сама с маленьким мальчиком на руках и мужчина – тот самый… На обороте была надпись: «Таечке и Глебу». Кроме того, в конверте обнаружилось письмо, но явно написанное много позже, чем был сделан снимок. Пробежав строки, он вдруг задрожал и едва смог сдержать слезы. В письме был указан номер счета в австрийском банке и номер банковской ячейки в банке их города, где лежали документы, по которым можно было получить деньги.

– Все понял? – хрипло спросила мать, закрывая глаза. – Он никогда о тебе не забывал, а я молчала, не хотела, чтоб ты узнал раньше времени. Тебе через месяц двадцать один год, и все это стало бы твоим… А ты… ты… подавишься ведь чужим добром-то, Глебка… отца… отца родного… своей рукой… грех…

Она вдруг глубоко вздохнула, по лицу ее прошла судорога, руки чуть дрогнули и замерли. Когда он поднял голову, мать уже не дышала.

Пошатываясь, он вышел в больничный коридор, сел на диван у поста и заплакал. Его уже не трогала суета, возникшая в палате, где лежала мать, он не замечал протянутый ему медсестрой стаканчик с лекарством. Он увидел только одно – как из открытой двери палаты выплыло еле заметное белое облако и растаяло где-то в глубине коридора. «Мама… – прошептал он, слизывая с губ слезы. – Мамочка, прости меня…»

Худой, похожий со спины на подростка, а не на взрослого парня, с коротко остриженной головой на тонкой мальчишеской шее, он удалялся к выходу из отделения и про себя думал: «Все-таки жизнь несправедлива. Как только я обрел возможность дать маме нормальные условия, мама ушла. Ушла! Что мне теперь делать с этим? Как жить, зная, что она ушла с обидой на меня? И отец… я так хотел иметь отца – и сам его отправил на больничную койку. Даже если он будет жив – то что с того? Зато теперь у меня куча денег… А – зачем?!»