Остромов, или Ученик чародея

Кугельский сиял и не мог скрыть сияния. Он лучился. Он за руку поздоровался с вахтером, был любезен с курьером. Еремеев, зайдя в их комнату, сказал ободрительно: «Ничего, ничего». Настроение, как всегда, несколько испортил Барцев, сказав с непонятной интонацией:

— Ну вот, Кугельский, теперь вам подарят часы.

— Какие часы? — опешил счастливый Кугельский.

— Какие-какие, именные. Обычно часы дарят, пистолет потом.

— А, — разулыбался Кугельский. — Так это я же не по заданию, Барцев. Что вы. Это я сам захотел, так сказать, взять под ноготь…

— Ну, если сами, — протянул Барцев. — Если сами, тогда сразу пистолет.

Это была, конечно, шутка неприятная, но на фоне большого успеха незаметная. Барцев не находит себе места во времени, вот в чем была штука, а Кугельский нашел, он был теперь санитар общего нашего леса, и особенно было приятно, что Галицкий теперь, конечно, узнает место. Он приползет, и Кугельский, может быть, помилует. Хотя вряд ли он теперь приползет — только эта мысль и омрачала праздник.

Все уже разошлись, а Кугельский сидел в редакции, ожидая, когда можно будет идти встречать псковитянку Полли. Они договорились на ночной каток, шикарно освещенный, на ипподроме Семеновского плаца. Зима была сурова, каток в двадцать шестом не таял до середины апреля. Там играл духовой оркестр, причем в барабан ударял огромный негр, Бог весть как занесенный судьбой в Ленинград. Барабан у него как-то особенно ахал и бухал, что вы хотите, тамтамная культура. Полли назначила Кугельскому встречу в восемь вечера, у входа, а до того он сидел в редакции и перечитывал свой фельетон. Что-то победительное было в нем, какая-то поступь.

Вдруг в дверях послышался слабый шорох, и на пороге показался невысокий, крепкий желтолицый человек со шрамом. Кугельский хорошо разглядел шрам — посетитель был похож на героя гражданской, бывшего кавалериста.

— Вы к кому, товарищ? — любезно спросил Кугельский. Никакой опасности он не предчувствовал — в «Красную не пропускали» абы кого.

— А к вам, — спокойно сказал бывший кавалерист.

— По какому делу? — бодро спросил Кугельский. Наверняка из-за фельетона. Сейчас расскажут еще что-нибудь столь же фактажное, и пойдет карьера.

— Да по вашему ж запросу, — отвечал посетитель. — Вы же тут, насколько я помню, интересовались узнать, куда смотрит начальство товарища Галицкого?

— Да-да, — насторожившись, кивнул Кугельский. Столь быстрая реакция начальства товарища Галицкого не входила в его планы. — Но вам, может быть, лучше с утра… с товарищем Еремеевым?

— Отчего же, — улыбнулся кавалерист, но улыбнулся нехорошо. — Ведь это вы хотели узнать, куда оно смотрит, верно? Ну так взгляните.

Кугельский взглянул и ослеп навеки.

3

Приговоры по делу ленинградского масонского центра выносились без суда, Особым совещанием при коллегии ОГПУ — как и по всем иным делам, касавшимся государственной безопасности. Но выносились вяло и разочарованно, без азарта.

Если б Остромов был Учителем и кем там еще, и если бы за ним стоял реальный Запад, и если бы он в самом деле что-то умел, — ему бы, может, не вынесли вовсе никакого приговора, а взяли бы в разработку, использовали на стройках социализма или в крайнем случае для завлечения новых масонов, которых можно было бы брать за антисоветские разговоры в тайном кружке. Но Остромов обманул чаяния, оказавшись банальным жуликом с уголовным прошлым, в котором путался сам; он быстро понял, что посягательства на сакральность — неважно, партийную ли, церковную, — караются этой властью строже, чем обычное жульничество, ибо она сакральна в собственных глазах. Все пять месяцев следствия он так убедительно изображал дурака-шарлатана, что и сам уже почти верил.

Этого разочарования было бы довольно, чтобы вкатить ему по полной, но вкатывать не позволяло ленинградское чувство субординации. Если он был совсем уж жулик, и полный, так сказать, идиот, то как же мог товарищ Огранов взять его в разработку? Товарищ Огранов, правда, был теперь уж не тот, и под ним шаталось, и ползли разговоры, что его большого друга и покровителя товарища Троцкого очень просто могут попросить из Политбюро; товарищ Огранов, конечно, уже три раза отмежевался и два — отрекся, за что его на июньском пленуме уже прозвали так метко «нашим недопетром», и это привязалось, как привязывались все тогдашние клички — сначала звучавшие свойски, почти ласково, а потом, в предрасстрельных статьях, как клеймо: этот презренный недопетр… Но до июньского пленума еще было три месяца, а до предрасстрельных статей одиннадцать лет, и Огранов пока сидел крепко. Больше того — год спустя ему, нашему недопетру, дали орден Красного знамени, потому что партия не наказывает твердых работников за чужие ошибки. Ведь не мог же, товарищи, наш недопетр (смех в зале) знать в 1924 году, что товарищ Троцкий совершит грубейшие ошибки в 1926 году? (оживление в зале). Этого никто не может знать, товарищи, кроме тех, кто видит будущее, то есть, так сказать, пророков и провидцев (смех, оживление). Товарищ Огранов занимался у нас одно время пророками и провидцами и многих из них вывел на чистую воду, но пророческого дара у них, так сказать, не набрался (оживление в зале). Можем ли мы за это упрекнуть товарища Огранова, который боролся с пророками вместо того, чтобы у них учиться? Нет, товарищи! Товарищ Огранов не пророк, потому что он большевик (аплодисменты), и мы не можем поставить ему в вину отсутствие у него третьего глаза (смех, аплодисменты).