Сияние

Через три года, когда Джеку исполнилось двенадцать, сбежал Майк – он отправился в нью-хемпширский университет и получил немалую стипендию Мерита. Годом позже отец умер от внезапного обширного удара, настигшего его, когда он готовил пациента к операции. Он рухнул на пол в развевающемся, незастегнутом белом халате и умер, наверное, еще до того, как ударился о черно-красный казенный больничный кафель. Через три дня человек, властвовавший над жизнью Джекки, необъяснимый белый Бог-Призрак, оказался под землей.

К надписи на плите, «Марк Энтони Торранс, любящий отец» Джек добавил бы еще одну строчку: «Он знал, как играть в „лифт“.»

Они получили очень большую страховку. Есть люди, собирающие страховые полисы не менее увлеченно, чем прочие – монеты или марки; к ним-то и относился Марк Торранс. Деньги за страховку пришли как раз тогда, когда закончились ежемесячные полицейские штрафы и счета на спиртное. Пять лет они были богаты. Почти богаты…

В неглубоком, беспокойном сне перед Джеком, как в зеркале, возникло собственное лицо – свое и не свое: широко раскрытые глаза и невинно изогнутый рот мальчика, который сидит со своими машинками в холле и ждет папу, ждет белого призрачного бога, ждет, чтобы взлететь на лифте с головокружительной, веселящей скоростью в солоноватый, пахнущий опилками туман – дыхание бара, ждет, может статься, что лифт рухнет вниз и из ушей посыплются старые колесики и пружинки, а папа будет реветь от смеха, и это лицо (превратилось в лицо Дэнни, так похожее на его, прежнее, только у него были светло-голубые глаза, а у Дэнни они туманно-серые, но изгиб губ такой же и волосы светлые, Дэнни в его кабинете, на нем спортивные трусики, а бумаги все промокли, от них поднимается приятный слабый запах пива… поднимающееся на крыльях дрожжей возбуждение, страшное желание ударить, причинить боль… дыхание бара… треск кости… собственный голос, пьяно причитающий: «Дэнни, ты в порядке, док?.. Ах ты, Боже мой, бедная ручка…» и это лицо превратилось в) (мамино изумленное лицо, избитое, окровавленное, оно появилось из-под стола, мама говорила) («…от вашего отца. Повторяю, чрезвычайно важное сообщение от вашего отца. Пожалуйста, не меняйте настройку или немедленно настройтесь на частоту Счастливого Джека, повторяю, немедленно настройтесь на частоту Счастливого Часа. Повторяю…») Медленное растворение. Бестелесные голоса доносились к нему, как эхо, гуляющее по бесконечному туманному коридору.

(Все время что-то мешает, Томми, миленький…) (Мидок, здесь ли ты, радость моя? Снова во сне бродила я. Бесчеловечных чудовищ боюсь…) (Извините, мистер Уллман, но разве это не…) …контора – полки для скоросшивателей, большой письменный стол Уллмана, чистая книга для регистрации забронированных номеров на следующий год уже на месте – ничего-то он не упустит, этот Уллман – все ключи аккуратно висят на гвоздиках (кроме одного, какого? которого? универсала, универсала, универсала, у кого ключ-универсал? если мы поднимемся наверх, возможно, станет ясно) и большой трансивер на полке.

Джек со щелчком включил его. Сквозь потрескивание короткими всплесками прорывалось вещание Американской радиокомпании. Он переключил волну и порыскал среди обрывков музыки, новостей, разглагольствований проповедника перед тихонько постанывающей паствой, сводок погоды. Вот и другой голос. Джек вернулся к нему. Это был голос его отца.

«…убить его. Тебе придется убить его, Джекки, и ее тоже. Ведь настоящий художник должен страдать. Ведь каждый убивает тех, кого любит. Они же всегда будут что-то замышлять против тебя, будут пытаться мешать тебе, тащить на дно. В эту самую минуту твой мальчишка там, где ему вовсе не место. Куда посторонним вход воспрещен. Вот оно как. Проклятый щенок. Отлупи его палкой, Джекки, мальчик мой, отходи его так, чтоб выбить из него дух вон. Пропусти стаканчик, Джекки, и мы поиграем в лифт. А потом я пойду с тобой, и он получит по заслугам. Я знаю, ты сможешь. Конечно, сможешь. Ты должен убить его. Тебе придется убить его, Джекки, и ее тоже. Потому что настоящий художник должен страдать. Потому, что каждый…»

Голос отца звучал все выше и выше, становясь нечеловеческим, сводящим с ума, превращаясь в нечто пронзительное, назойливое, выводящее из терпения – превращаясь в голос божества-призрака, божества-свиньи; он несся из приемника прямо в лицо Джеку и

– НЕТ! – завопил он в ответ. – ТЫ УМЕР, ты лежишь в своей МОГИЛЕ, тебя во мне нет, нет! – Ведь Джек вытравил из себя отца до капли и то, что тот вернулся, прополз те две тысячи миль, которые отделяли отель от городка в Новой Англии, где отец жил и умер, было несправедливо, неправильно.