Булат Окуджава

• Я каменщик,
• я создаю города
• Под мирным моим небосклоном.
• Как ненавидят меня господа
• Из Лондона и Вашингтона!..
• Упрямо ложится за рядом ряд,
• И, утра восход встречая,
• Я слышу, как планы господ трещат
• Под красными кирпичами.
• И все совершенней мой солнечный дом,
• Ведь я – каменщик,
• мастер.
• Я знаю, что в каждом движенье моем
• Заложена доля счастья.

Автору двадцать восемь. «Полночный троллейбус» будет написан через пять лет. А эти стихи через те же пять лет не пустила бы на свои страницы ни одна заводская многотиражка, и это лучшая иллюстрация к тем стремительным переменам, которые страна пережила в послесталинские годы. Кажется, перед нами явный эксперимент: могу ли я написать настолько плохо, чтобы это напечатали?

Следующая публикация – «Мое поколение» все в той же областной газете «Знамя», 21 января 1953 года. В биографии Окуджавы – впрочем, так у многих, – наблюдается странная симметрия: в конце пути – не то возвращение к прошлому, не то его радикальная ревизия. Через восемь лет после первой публикации он напишет «Мое поколение», за восемь лет до последних прижизненных – «Мое поколенье» 1988 года. Вот и сравним их, дабы получить наглядное представление о пути.

• Октябрь. Петроград, возбужденный, осенний…
• Не на наших глазах совершалось начало,
• не видело Ленина
• мое поколение
• и в Смольном в ту ночь на посту не стояло.
• Не нас посылал он с матросами к Зимнему,
• заревом наступленья объятому;
• не мы сражались с Ленина именем
• под Перекопом и под Кронштадтом.
• Мое поколение
• выросло позже,
• оно в колыбелях
• еще лежало,
• когда Москва
• на Красную площадь
• в молчанье торжественно
• его провожала.
• Герои того
• сурового племени,
• овеянные
• революции ветром,
• мальчишкам рассказывали о Ленине
• тепло,
• как о самом большом и светлом.
• Нет,
• неспроста,
• в повседневном горении
• жизнь к коммунизму
• трудом торопя,
• с самого детства
• мое поколение
• ленинцами называет себя.
• Ведь для него, боевого и чистого,
• приближающего дальние дали,
• высшее счастье —
• быть коммунистами
• такими, как Ленин,
• такими, как Сталин.

Это пятьдесят третий. А вот восемьдесят восьмой, ровно тридцать пять лет спустя:

• Всего на одно лишь мгновенье
• раскрылись две створки ворот,
• и вышло мое поколенье
• в свой самый последний поход.

• Да, вышло мое поколенье,
• усталые сдвоив ряды.
• Непросто, наверно, движенье
• в преддверии новой беды.

• Да, это мое поколенье,
• и знамени скромен наряд,
• но риск, и любовь, и терпенье
• на наших погонах горят.

• Гудят небеса грозовые,
• сливаются слезы и смех.
• Все – маршалы, все – рядовые,
• и общая участь на всех.

Что поражает в этих текстах, так это совпадение трех фундаментальных вещей, при всем понятном несходстве: во-первых – простота и декларативность; во-вторых – выспренняя, возвышенная лексика, скромный, но гордый пафос (повседневное горение, риск, любовь, терпение); и в-третьих – чувство принадлежности к некоей общности, хотя в устных выступлениях и прозе он столько раз говорил о своей принципиальной позиции «кустаря-одиночки», о любви и сочувствии к единицам. Никуда не денешься – такая принадлежность для Окуджавы органична, но оправдана она тем, что это общность проигравших.

Ведь и первый текст, опубликованный в калужском «Знамени», начинается с констатации поражения, пусть неявного. Не были… не застали… не участвовали… Он словно оправдывается за то, что события ранней советской истории прошли мимо его ровесников, – но ничего, в новых бурях не оплошаем. Можно себе представить, чего ему стоило упоминание Сталина в позитивном контексте (единственное во всем его сочинительстве). Хотя – так ли он позитивен? Констатация, в сущности: высшее счастье – быть такими, как Сталин. И можно не сомневаться, что в советском социуме люди с такими данными действительно ощущали себя везунчиками – по крайней мере до тех пор, пока с возрастом не приходила расплата в виде волчьего одиночества либо паранойи.