Булат Окуджава

Не выдержав сплетен, Ольга потребовала от него оставить семью. О том, насколько его все это мучило, свидетельствует большинство стихотворений первой половины восьмидесятых – мрачных, тревожных – и письмо Аусме Яуронзите, одной из немногих корреспонденток, с которыми он бывал откровенен. Первое письмо она написала ему еще в 1982 году, стилизовав его под любимые им письма XIX века; он отозвался в том же духе, они часто прибегали к этим ироническим обращениям – «милостивый государь», «милостивая государыня». Аусма страдала рассеянным склерозом, болезнь ее прогрессировала, сначала она могла писать сама, последние годы прожила в полной неподвижности и письма Окуджаве диктовала. Но сознание ее оставалось ясным, дух – несломленным; Окуджава с женой присылали ей лекарства, друзья Ольги покупали за границей дефицитный лиоресал, присылали в Литву. В этих письмах Окуджава проговаривался о том, о чем молчал даже с друзьями:

«Я редко отвечаю на письма, так как моя жизнь последнее время складывается очень несуразно, моя личная жизнь. А это, представьте, имеет отношение и ко всему остальному и дурно влияет на работу.

Один мой замечательный товарищ убеждает меня, что в подобных ситуациях единственное спасение – перо и бумага, и я хватаюсь за перо, но оно отказывается служить мне. Есть обстоятельства, в которых бессильны даже самые искренние советы даже самых замечательных друзей.

Уповаю на время, терпение и здравый смысл, которые, может быть, вернут меня к нормальной деятельности. Может быть, тогда смогу посвятить и Вас в то, что вынужден переживать в одиночку».

Стихи еще откровеннее. Вот одно, написанное в Иркутске во время гастролей, в 1985 году:

• Мне не в радость этот номер,
• телевизор и уют.
• Видно, надо, чтоб я помер —
• все проблемы отпадут.
• Ведь они мои, и только.
• Что до них еще кому?
• Для чего мне эта койка —
• на прощание пойму.
• Но когда за грань покоя
• преступлю я налегке,
• крикни что-нибудь такое
• на грузинском языке.
• Крикни громче, сделай милость,
• чтоб на миг поверил я,
• будто это лишь приснилось:
• смерть моя и жизнь моя.

С 1982 по 1986 год Окуджава написал полтора десятка новых песен – такой продуктивности не бывало давно. О том, что вызвало эту вспышку, можно спорить: обычно поэт – особенно такой чуткий к воздуху времени, как Окуджава, – ощущает тектонические сдвиги загодя и отвечает на них качественным скачком, а новое увлечение играет тут роль вспомогательную, и в этом нет ничего уничижительного. Ситуация отразилась в нескольких стихотворениях 1986 года, весьма откровенных: за тридцать лет до того он дружески иронизировал над драмой Александра Аронова, а сейчас сам попал в эту же ситуацию – и она оказалась тем горше, чем отчетливей резонировала с общественным раздраем, ломкой устоев и всеобщей неопределенностью.

• Две женщины плакали горько,
• а Ванька ну просто рыдал.
• О Господи, что за несчастье,
• такого и свет не видал!
• Циркачка была безутешна,
• Маруся дышала едва.
• И тут бесполезны усилья
• и вовсе напрасны слова.
• Классический тот треугольник,
• дарованный черной судьбой!
• Он выглядит странно и дерзко —
• навечно сведенный с тобой.
• Простерши железные грани,
• что так холодны и грубы,
• среди легиона счастливцев,
• не знающих этой судьбы.
• И Ванька, наверное, рад бы
• великую тайну решить.
• Но кто в этом мире способен
• их слезы навек осушить?
• Кто тот треугольник разрушит?
• Кто узел судьбы разорвет?..
• И слезы любви он глотает,
• и воздух разлуки он пьет.

Восьмидесятые были наполнены тревогами и неустройством – но песни появлялись одна за другой: «Римская империя», «Примета», «Дерзость, или Разговор перед боем», «Парижские фантазии», «Надпись на камне». Выступлений было много: за один 1985 год – Харьков, Иркутск, Ленинград… В октябре восемьдесят пятого он выступал в Италии, в Сан-Ремо, в театре «Аристон», где был удостоен премии «Золотая гитара». На московских выступлениях осенью того же года на вопрос об этой премии он неизменно отвечал, что порадовался ей, но – «я тридцать лет пишу свои песенки в России и о России, а премию мне дали в Италии».