Санькя

— А отчего мне верить тебе? — спросил Саша. — Быть может, тебя лучше убить?… А? Какие у тебя планы, я забыл?

— Сейчас домой пойду.

— Да? И что там?

— С собакой погуляю.

— А потом?

— Спать лягу.

— Проводить тебя?

— Как хочешь…

— Ну, пошли.

На улице стемнело.

«Бля, опять с пистолетом придется идти, — подумал, — куда бы его деть?…»

Он довел журналиста до прогала в заборе.

— Валяй, — сказал на прощание. Провожать не пошел.

Смотрел удивленно, как журналист втискивается в прогал частями, ноги подбирая и перенося так неловко, словно он какое-то ползучее насекомое и у него с другой стороны забора уже несколько ног томятся в нерешительности.

Саша еще раз закурил, и тут вновь лицо журналиста образовалось в дыре.

— А ты ведь из «союзников»? — спросило лицо. Саша даже не нашелся, что ответить.

— Не ссы, я не донесу, — неожиданно весело, хотя и с явной презрительной издевкой, пообещал журналист и пропал.

Бежать было глупо за ним. По улице, да размахивая стволом…

Саша быстро протер пистолет шарфом, засунул в какой-то грязный, весь в серой известке пакет, обнаруженный на земле. Обошел с этим пакетом новостройку, ища другой выход. Не нашел. За забором увидел кустарник, бросил пакет туда.

Шарф потом выбросил в урну.

Глава одиннадцатая

В тамбуре поезда Саша захохотал. Стоял один, с сигаретой, поезд выезжал из Риги — и Саша захохотал, видя в стекле свое злое, оскаленное лицо.

Во внутреннем кармане его куртки стояла бутылка водки, и он иногда отпивал из горла, ничем не закусывая. Дышал тяжело. Кривил губы. Плюнул в пепельницу — оттуда взлетел пепел, прямо в глаза.

Опять захохотал и прекратил смех резко, словно содрал маску.

Вышла проводница, посмотрела подозрительно, Саша скорчил ей рожу, когда она отвернулась.

— Ты думаешь, я скажу: «Спасибо, Господи»? — спросил вслух, глядя куда-то за окно.

«Не скажу».

«Зачем, Господи, отнял это? Я возьму в другом месте».

Прижался лбом к стеклу, высматривал что-то, кого-то. Трогал в кармане гильзу, подобранную там, в Риге, возле трупа.

Пошел по вагонам, не уступая никому дороги, похудевший, угловатый, жестокий, брезгливый. Добрел до ресторана, уселся в одиночестве за крайний столик, спиной ко всем, чтоб не видеть.

Полчаса ковырял вилкой яичницу.

«Чего я яйца ем, мясо надо жрать».

— Дайте мне мяса, — сказал официантке. — Вот, свинью.

Вышел покурить в тамбур — не хотелось сидеть ждать наедине с яичницей, переболевшей оспой. Глаза б на нее не смотрели.

В тамбуре допил водку, неловко поставил бутылку, она упала. Раскачивалась на боку, позвякивая мерзко.

Вернулся, еще заказал сто грамм. Смотрел внимательно на графин.

Принесли мясо, живое, горячее. Саша ел жадно. Решил налить водки — но вагон качало, и он никак не мог попасть в рюмку. Официантка — Саша ее видел краем глаза — суетилась возле соседнего столика — и сказала, что сейчас поможет.

— Я сам, — ответил Саша и отпил из графина. — Я сам, — повторил сипло, втягивая носом воздух, скорчившись в гримасе несколько нарочитой неприязни к проглоченному.

…Было так: в Риге он вернулся в гостиницу, очень спокойный, но с запутавшимися вконец веселыми мыслями: что все это значит, зачем все получилось именно так, кто были эти люди — с ППШ и… как его… Мудон. Ничего понять было невозможно. Будто кто-то подал ему знаки, разгадать которые не было никакой возможности.

Он пролежал в гостинице до вечера, ни к чему не придя, ничего не поняв и отчего-то тускнея час от часу.

На следующий день уезжал. Пошел на вокзал пешком, оглядывая город с ненавистью, — словно у него здесь что-то отняли.

Казалось иногда: он как будто освободил или даже выжег внутри себя место — под свою нестерпимую злобу. И теперь это злое место внутри пустовало, саднело.

Никак не мог придумать, на чем сорвать зло, которого было все больше. Вытащил карту города, подпалил зажигалкой. Сначала держал карту двумя пальцами, потом бросил на асфальт, когда разгорелась.

Прохожие смотрели — кто в раздражении, кто возмущенно. Саша поворачивал карту носком ботинка, она догорала…

…А в поезде Саша боролся с дурной мыслью подпалить еще и занавеску на окне вагона-ресторана.

Допив водку, он все равно не почувствовал той степени блаженного опьянения, когда можно хотя бы заснуть в мягкой, еле ощутимой, нетошнотной дурноте.