Знак Истинного Пути

Евгения Генриховна сидела за столом, разбирая бумаги, и весь интерьер вокруг нее словно говорил о занятости и солидности. На окне стояли в высокой вазе три огромные белые каллы, похожие на лебедей, превратившихся в цветы, и Эдику пришло в голову, что никакого траура по Илоне в доме нет. Он не любил девушку, искренне не понимал, зачем мать держит ее при себе, но сейчас ему подумалось, что ее смерть заслуживает какого-то внимания с их стороны.

— Конечно, о том, чтобы завешивать зеркала, никто не говорит, — неожиданно вслух подумал он. — Но хотя бы от букетов можно было на время отказаться.

— Ты о чем, Эдуард? — вскинула Евгения Генриховна голову. — Сядь, мне нужно кое-что закончить, я недолго. Так о чем ты?

— Неправильно мы себя ведем, — так же задумчиво продолжал Эдик.

— В чем же неправильно? — осведомилась мать, не отрывая глаз от документов.

— В том, что девушка умерла. А мы словно и не заметили ее смерти.

— Эдуард, что ты говоришь? — Евгения Генриховна сняла очки в тонкой оправе и аккуратно отложила их в сторону. — Что значит — не заметили? Если ты не принимаешь участия в решении возникших проблем, это еще не значит, друг мой, что они не решаются.

— Дело не в том, — возразил Эдик. — Все наши страхи сейчас — страхи за нас, за семью. Ты пытаешься нас обезопасить, и я тебе очень благодарен, честное слово! Но все же… Для нас смерть Илоны — просто… ну, не знаю… как флажок такой, что ли: «Внимание, здесь опасность». А смерть — в первую очередь смерть сама по себе и уже во вторую — флажок или еще что-нибудь. Вот посмотри, — заторопился он, видя недоуменный взгляд матери, — ведь мы даже цветы не убрали, не говоря уже о трауре.

— Ты забываешься. Илона — не член нашей семьи.

— Мама, да какая разница! — не выдержал Эдик. — Она умерла, и все. Плачет по ней во всем доме только Ольга Степановна, которая, к слову сказать, ее терпеть не могла. А тебе цветы белые, совершенно ужасные, привезли вчера, словно ничего и не случилось. Вот мне что не нравится, понимаешь?

Евгения Генриховна провела пальцем по золотой оправе и бросила взгляд на вазу у окна.

— Ты, друг мой, придаешь слишком большое значение внешней стороне, — холодно заметила она. — И, кстати, почему тебе не нравятся мои каллы?

— Потому что они как мертвые, — тихо ответил Эдик.

Евгения Генриховна дернула подбородком, но промолчала. Эдик сел на стул с высокой резной спинкой и приготовился слушать.

— Хорошо, что ты сам заговорил об опасности для нас всех, — произнесла Евгения Генриховна как ни в чем не бывало. — Ведь то, что я собираюсь сделать, касается непосредственно тебя.

— Мама, если ты опять про банк, то я поговорил с охраной… — начал было Эдик, но Евгения Генриховна остановила его:

— Я говорю о твоей жене и ее сыне.

Эдик изумленно воззрился на мать.

— Господи, мама, они-то тут при чем?

— Неужели ты сам не понимаешь, что Затрава не успокоится? Нет, он от своего не отступится. Я, разумеется, сделала все возможное, и в конце концов убийцу найдут, но через какое-то время. Мамонов надавил на некоторых людей, но ты же видишь: мы имеем дело с уголовником. Следующий, кого он выберет, будет… — она сделала короткую паузу, — будет мальчик, Тимофей.

— Откуда ты знаешь? — оторопев от ее уверенности, спросил Эдик.

— Знаю, поверь. И поэтому мы должны сделать все возможное, чтобы ничего не случилось.

Эдик прижал к лицу обе ладони и с силой провел по бровям. Мать с жалостью смотрела на него. Наконец Эдик оторвал руки от лица и хрипло спросил:

— И что же ты предлагаешь? Нанять им охрану?

Евгения Генриховна покачала головой.

— Полагаю, это бессмысленно. Я даже не говорю о финансовой стороне. Просто есть гораздо более приемлемый вариант. Я поговорила с подругой, с Ольгой Валерьевной, и она готова пока поселить у себя и Наталью, и ее мальчика. У них коттедж практически пустует, там только садовник. Территория, как ты помнишь, охраняется. Я договорилась — машина за ними придет завтра вечером, так что время собраться у Натальи будет…

— Постой, постой! — перебил ее Эдик. — То есть как — машина завтра? Они уже завтра уедут? И насколько?

— Ненадолго. До тех пор, пока вопрос с Затравой не будет решен окончательно. Я думаю, максимум два-три месяца.

Эдик ошеломленно молчал. Завтра… уже завтра Наташу увезут, и он не увидит ее три месяца, а может быть, и больше. Он представил, как останется один в их комнате, где на полках стоят любовно расставленные Наташей безделушки, и его охватила черная тоска. Как же он без нее? В памяти его всплыла утренняя сцена. «Никакого секса следующие тридцать дней», и то, что произошло потом. И всего этого он лишится!