Борис Пастернак

• Но вот любимец краснозадый
• Зоологического сада,
• Безумьем тихим обуян,
• Осклабившийся павиан.
• То он канючит подаянья,
• Как подобает обезьяне,
• То утруждает кулачок
• Почесываньем скул и щек,
• То бегает кругом, как пудель,
• То на него находит удаль,
• И он, взлетев на всем скаку,
• Гимнастом виснет на суку.

Сравните:

• Она среди густого пара
• Стоит как белая гагара,
• То, сгибаясь у плеча,
• Реет, ноги волоча.
• То вдруг присвистнет, одинокая,
• Совьется маленьким ужом
• И вновь несется, нежно охая —
• Прелестный образ и почти что нагишом.
• («Цирк»)

Разве что Пастернак не позволял себе лебядкинщины вроде «прелестный образ и почти что нагишом» — почему и считался у обэриутов недостаточно радикальным, полуавангардным-полутрадиционным; они были люди бескомпромиссные. Но дальше у него начинается уже чистый Заболоцкий — за год до Заболоцкого:

• В лоханке с толстыми боками
• Гниет рассольник с потрохами.
• Нам говорят, что это ил,
• А в иле — нильский крокодил.
• Не будь он совершенной крошкой,
• Он был бы пострашней немножко.
• Такой судьбе и сам не рад
• Несовершеннолетний гад.

Несовершеннолетний гад — хорошо, по-обэриутски. Да и вся картинка похожа — этот рассольник с потрохами вполне мог быть помещен в контекст «Рыбной лавки», где

• Повсюду гром консервных банок,
• Ревут сиги, вскочив в ушат,
• Ножи, торчащие из ранок,
• Качаются и дребезжат…
• («Рыбная лавка», 1928)

Наконец, дальнейшее уже предвещает «Торжество земледелия»:

• Как воз среди сенного склада,
• Стоит дремучая громада.
• Клыки ушли под потолок.
• На блоке вьется сена клок.
• Взметнувши с полу вихрь мякины,
• Повертывается махина
• И подает чуть-чуть назад
• Стропила, сено, блок и склад.

• Подошву сжал тяжелый обод,
• Грохочет цепь, и ходит хобот,
• Таскаясь с шарком по плите,
• И пишет петли в высоте,
• И что-то тешется средь суши:
• Не то обшарпанные уши,
• Как два каретных кожуха,
• Не то соломы вороха.

Стоит сопоставить это мрачное зрелище — и дореволюционный (1913), одухотворенный «Зверинец» Хлебникова, где у тюленя голова Ницше! Как много несвободы в обеих пастернаковских детских книжках: принудительный карусельный бег по кругу, «плененные звери» в Зоологическом саду… Наверняка он в это время уже прочел «Остров доктора Моро» Уэллса — отсюда и реминисценция: «В последний раз трамвайный шум сливается с рычаньем пум». В 2003 году опубликована статья Н.Гуськова «Проблемы творческой истории цикла Маршака «Детки в клетке»», где читаем:

«Большинству детских бестиариев присущ оптимистический тон. Говорится о том, что в неволе доброжелательность у зверей торжествует над свирепостью».

У Маяковского («Что ни страница, то слон, то львица») это и впрямь так — звери попали в прекрасный мир зоосада и радостно демонстрируют себя. У Чуковского в «Крокодиле» звери из зоопарка сбегают. Не то у Пастернака: он, как всегда, и не сетует на угнетателей, и не радуется угнетению, а просто не понимает происходящего. Все, что он видит вокруг себя,— непостижимо алогично: непонятно даже, кто перед ним. Уши, как два каретных кожуха… Хобот какой-то… Может быть, это то, что называется слон? Но счастливо оно, или страдает, или вообще чувствует нечто непереводимое на наш язык? Этот же взгляд на мир у Заболоцкого стал доминирующим — точнее, зверинец расширился до размеров мира, почему автор и предлагает ему сжаться обратно, свернуться «одной мышиною норой».

Отчего в середине двадцатых два поэта, принадлежащие к разным поколениям (Пастернак старше на 13 лет), с разными биографиями, ценностными установками и цеховыми пристрастиями, почти одновременно приходят к одной и той же манере? Заболоцкий потом доводит ее до абсурда, Пастернак пишет так всего одно стихотворение и на пять лет фактически расстается с лирикой (делая исключение для нескольких посвящений). Интересно, что Заболоцкий с кованого ямба «Столбцов» вскоре перешел на хорей — уже больше соответствующий детской припрыжке нового времени: «Трупик, вмиг обезображен, убираем был в камыш»… «Людоед у джентльмена неприличное отгрыз»… Пастернак, наоборот, перешел на торжественный анапест «Девятьсот пятого года», на пятистопный ямб «Спекторского» и о современности не писал ни слова, спасаясь историческими, эпическими картинами. Не то и ему пришлось бы писать свои «Столбцы».