Борис Пастернак

• Если все живое лишь помарка,
• За короткий выморочный день
• На подвижной лестнице Ламарка
• Я займу последнюю ступень.

(Тут принципиальное условие — «если все живое лишь помарка», то есть случайность, причуда геофизики и биологии; сразу заявлен безрелигиозный подход к феномену человека.)

• К кольчецам спущусь и к усоногим,
• Прошуршав средь ящериц и змей,
• По упругим сходням, по излогам
• Сокращусь, исчезну, как Протей.

• Роговую мантию надену,
• От горячей крови откажусь.
• Обрасту присосками и в пену
• Океана завитком вопьюсь.

• Мы прошли разряды насекомых
• С наливными рюмочками глаз.
• Он сказал: природа вся в разломах.
• Зренья нет — ты зришь в последний раз.

• Он сказал: довольно полнозвучья.
• Ты напрасно Моцарта любил.
• Наступает глухота паучья,
• Здесь провал сильнее наших сил.

• И от нас природа отступила —
• Так, как будто мы ей не нужны,
• И продольный мозг она вложила,
• Словно шпагу, в гибкие ножны.

• И подъемный мост она забыла,
• Позабыла опустить для тех,
• У кого зеленая могила,
• Красное дыханье, гибкий смех…

Этот страшный финальный образ — «зеленая могила» болотной ряски, миллионы зыблющихся, колеблющихся микроорганизмов, лишенных речи и мысли,— оказался пророческим и в социальном, и, увы, в биографическом смысле. Весь воронежский период Мандельштама, с редкими островками чудесной гармонии,— именно логическое продолжение спуска в себя, к атому, к последней недробимой частице, мучительный провал в хаос и зыбь. Приметами и симптомами этого «провала в себя» был неотпускающийужас, неспособность переносить одиночество, многочисленные мании. Весь путь Мандельштама — цепочка последовательного отказа от внешних самоидентификаций: европеец, еврей, изгой, поэт — мельче, мельче, мельче, до «дробящихся молью нулей», до ужаса расчеловеченной людской массы из «Стихов о неизвестном солдате». Начав со стихов эпически торжественных, кристально ясных, зачастую фабульных,— Мандельштам героически пробивается в глубину и мрак, пока не оказывается лицом к лицу, как физик начала века, с «исчезновением материи». Эта метафора нисхождения еще раз — и еще более наглядно — появится в последнем стихотворении «Второй воронежской тетради»:

• Я в львиный ров и в крепость погружен
• И опускаюсь ниже, ниже, ниже…

• Как близко, близко твой подходит зов —
• До заповедей рода, и в первины —
• Океанийских низка жемчугов
• И таитянок кроткие корзины…—

то есть в самую глубокую дикарскую, гогеновскую архаику, все в ту же «пену океана».

Пастернаковский вектор противоположен. Если у Мандельштама под классической ясностью шевелится хаос, то у Пастернака даже и в самой бурной лирике, в отчаянии «Разрыва» и проклятиях, адресованных «Елене», слышатся редкостная душевная гармония и абсолютное здоровье. Ранний Пастернак похож на позднего Мандельштама — оба рациональны и притом невнятны, субъективны, ассоциативны; достаточно сравнить пастернаковскую «Скрипку Паганини» 1914 года и мандельштамовскую «Скрипачку» («За Паганини длиннопалым»):

• Я люблю тебя черной от сажи
• Сожиганья пассажей, в золе
• Отпылавших андант и адажий,

• С белым пеплом баллад на челе,
• С задубевшей от музыки коркой
• На поденной душе, вдалеке
• Неумелой толпы, как шахтерку,
• Проводящую ночь в руднике.
• (Пастернак, 1914)

• Девчонка, выскочка, гордячка,
• Чей звук широк, как Енисей,
• Утешь меня игрой своей:
• На голове твоей, гордячка,
• Марины Мнишек холм кудрей,
• Смычок твой мнителен, скрипачка.

• Играй же на разрыв аорты
• С кошачьей головой во рту,
• Три черта было — ты четвертый.
• Последний, чудный черт в цвету.
• (Мандельштам, 1935)

Эти мандельштамовские стихи даже и построены по-пастернаковски, с его паронимами, плотной звукописью — «кто с чохом чех, кто с польским балом, а кто с цыганской чемчурой». Бешеная, скачущая ассоциативная образность раннего Пастернака и позднего Мандельштама, при всем различии методов, делает эти стихи одинаково непонятными и одинаково пленительными. Верно и обратное — текстуальное совпадение раннего Мандельштама со стихами «живаговского» цикла: