Борис Пастернак

Заболоцкий был похож на провинциального бухгалтера, Мандельштам суетливостью напоминал еврейского портного. Пастернак был похож на поэта — слишком похож, как и Ахматова; этим, и только этим, можно объяснить их неприкосновенность. Обоих травили, у Ахматовой погубили двух мужей и едва не погубили сына; но взять их не смогли — потому что в крови у всех без исключения людей живет первобытный трепет перед жрецом; а у архаичных натур этот рудимент еще сильнее. Через это переступить не мог никто — даже Хрущев, которому вообще-то не было свойственно уважение к печатному слову. Травить — да, но уничтожать — нет. Даже Мандельштама Сталин предполагал вначале «изолировать, но сохранить».

Возможно, Пастернака спасло то, что он сознательно культивировал образ поэта, «бога неприкаянного»; возможно, просто не умел иначе себя вести. Как бы то ни было, онуцелел: Сталин как всякий профессиональный властитель отлично понимал пределы своей власти и не посягал на самые древние запреты.

Глава XXXIII. Вальс с чертовщиной

1

В 1940 году к Пастернаку вернулись стихи. Он считал «переделкинский цикл», написанный перед войной, наградой судьбы за возвращение к себе подлинному, за отказ от принудительной фальши и государственных соблазнов. С этих стихов начинается поздний Пастернак, ими подготовлен высший взлет его дарования.

Стоило снова начать писать стихи, как вернулось все прежнее — и самоуважение, и надежды, и гармония; с Ахматовой он говорит о том, что сам теперь не понимает, как мог жениться на Зине, и думает с нею порвать. В мае сорок первого оформляется решение уйти из дома и, возможно, окончательно покинуть новую квартиру в Лаврушинском. Он опять равен себе, и началось это со стихотворения «Опять весна» — равного которому он, действительно, за все тридцатые годы не написал. И ритм тут прежний, магический, ритм давнего начала — ровно тридцать лет назад писал он тем же размером: «Тот и другой… Гасит полынь…»

• Поезд ушел. Насыпь черна.
• Где я дорогу впотьмах раздобуду?
• Неузнаваемая сторона,
• Хоть я и сутки только отсюда.
• Замер на шпалах лязг чугуна.
• Вдруг — что за новая, право, причуда:
• Сутолка, кумушек пересуды.
• Что их попутал за сатана?

• Где я обрывки этих речей
• Слышал уж как-то порой прошлогодней?
• Ах, это сызнова, верно, сегодня
• Вышел из рощи ночью ручей.
• Это, как в прежние времена,
• Сдвинула льдины и вздулась запруда.
• Это поистине новое чудо,
• Это, как прежде, снова весна.

• Это она, это она,
• Это ее чародейство и диво,
• Это ее телогрейка за ивой,
• Плечи, косынка, стан и спина.
• Это Снегурка у края обрыва.
• Это о ней из оврага со дна
• Льется без умолку бред торопливый
• Полубезумного болтуна.

• Это пред ней, заливая преграды,
• Тонет в чаду водяном быстрина,
• Лампой висячего водопада
• К круче с шипеньем пригвождена.
• Это, зубами стуча от простуды,
• Льется чрез край ледяная струя
• В пруд и из пруда в другую посуду.
• Речь половодья — бред бытия.

То, что он снова слышит живую речь бытия, было чудом,— и ритм этой речи он нащупал сразу: весеннее вальсовое кружение. Частые упоминания сатаны, черта, чертовщины тут тоже не случайны — мерещился же Булгакову бал сатаны в вечно летней и вечно ночной Москве тридцатых!— но тут чертовщина веселая, нестрашная, без всякой философии и демонизма. Вся чертовщина тут — только в том, что жизнь перестала считаться с предписаниями и установлениями и закружилась по-своему, хлынула потоком, сопротивляться ей бесполезно: это праздник возвращения к себе настоящему, к детству, к Блоку.

• Как я люблю ее в первые дни
• Только что из лесу или с метели!
• Ветки неловкости не одолели.
• Нитки ленивые, без суетни
• Медленно переливая на теле,
• Виснут серебряною канителью.
• Пень под глухой пеленой простыни.
• . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
• Яблоне — яблоки, елочке — шишки.
• Только не этой. Эта в покое.
• Эта совсем не такого покроя.
• Это — отмеченная избранница,
• Вечер ее вековечно протянется.
• Этой нимало не страшно пословицы.
• Ей небывалая участь готовится:
• В золоте яблок, как к небу пророк,
• Огненной гостьей взмыть в потолок.

• Как я люблю ее в первые дни,
• Когда о елке толки одни!
• («Вальс со слезой»)

Откуда это предвестие счастья зимой сорокового года, во время тяжелой и неудачной финской войны, в страшное время, когда совсем рядом с Пастернаком сходит с ума вернувшаяся в тридцать девятом Марина Цветаева? У нее арестовали мужа и дочь, она живет в писательском Доме творчества в Голицыне на птичьих правах, Пастернак помогает ей чем может, пишет заступническое письмо к Павленко,— но письмо это дышит такой безнадежностью, что ясно и самому доброжелательному читателю: отписка.