Борис Пастернак

Пока травля еще не набрала оборотов — а тучи сгущались все явственней,— Пастернаку со всех сторон советовали то отречься от европейских поклонников, как пришлось ему когда-то отмежевываться от Жида, то выступить с одой Сталину или хоть с заявлением о признании собственных ошибок… Агния Барто, встречаясь с Лидией Чуковской, призналась ей, что влюблена в стихи Пастернака и горячо жалеет, что он

«не напишет ничего по-настоящему советского! Ну, о комсомоле, например!— чтобы примириться! Ведь это ему совсем легко, ну просто ничего не стоит! И сразу его положение переменилось бы, сразу было бы исправлено все».

Да что Барто — Зинаида Николаевна осаждала его просьбами «сделать заявление» и убеждала ту же Чуковскую: «Пока Борис не сделает заявления, его дела не поправятся».

— Каким же заявлением можно опровергнуть чушь?— спросила Чуковская.— Чушь тем и сильна, что неопровержима. Ведь вот молчит же в ответ на все клеветы Ахматова — и молчит с достоинством.

— Ах, Боже мой, нашли с кем сравнивать! Борис — и Ахматова! Борис — человек современный, вполне советский, а она ведь нафталином пропахла.

Все лето Пастернак вынужден был переводить «Короля Лира», прервав работу над романом, доведенным уже до четвертой части. Однако уверенность в том, что книга будет закончена — и закончена триумфально,— не покидала его; не обращал он внимания и на новые нападки. Они его скорей удивляли: Сурков, давний недоброжелатель, еще в марте опубликовал в «Культуре и жизни» статью «О поэзии Пастернака», в которой корил его все за ту же «Сестру мою жизнь», теперь уже ровно тридцатилетней давности.

Была и еще одна причина, по которой он не желал принимать все происходящее всерьез. В феврале 1947 года была написана «Рождественская звезда», а человек, написавший такие стихи, может уже ни о чем не беспокоиться.

5

В двадцатом столетии русская поэзия была, без преувеличения, сильнейшей в мире, хотя и тут есть с кем соревноваться. Но когда «Звезда» появилась, ошеломлены были все: и те, кто боготворил Пастернака, давно разговаривал и думал цитатами из его лирики,— и те, кто не принимал его творчества вовсе. Пастернак не увидел этих стихов опубликованными на Родине: они были напечатаны лишь в зарубежных изданиях «Доктора Живаго», причем в переводе раньше, чем по-русски. «Рождественская звезда» ходила в списках.

Стихотворение задумано 6 января 1947 года, на именинах Евгении Казимировны — жены Бориса Ливанова. Там Пастернак, по собственному свидетельству, впервые услышал ритм будущего стихотворения, чередование коротких и длинных строк. Но первые отголоски «Рождественской звезды» можно различить в «Охранной грамоте», в описании индиговой, рождественской, елочной Венеции. Так завязываются в один узел Венеция, Возрождение, Рождество и Блок,— ведь Блок для Пастернака, как сказано в «Докторе Живаго», был явлением Рождества. Память о детских праздниках мальчиков и девочек, которым выпало жить во времена Ирода,— вот стержень стихотворения; но оно не только об этом, конечно.

• Стояла зима.
• Дул ветер из степи.
• И холодно было младенцу в вертепе
• На склоне холма.

• Его согревало дыханье вола.
• Домашние звери
• Стояли в пещере,
• Над яслями теплая дымка плыла.

• Доху отряхнув от постельной трухи
• И зернышек проса,
• Смотрели с утеса
• Спросонья в полночную даль пастухи.

• Вдали было поле в снегу и погост,
• Ограды, надгробья,
• Оглобля в сугробе,
• И небо над кладбищем, полное звезд.

• А рядом, неведомая перед тем,
• Застенчивей плошки
• В оконце сторожки
• Мерцала звезда по пути в Вифлеем.

• Она пламенела, как стог, в стороне
• От неба и Бога,
• Как отблеск поджога,
• Как хутор в огне и пожар на гумне.

• Она возвышалась горящей скирдой
• Соломы и сена
• Средь целой вселенной,
• Встревоженной этою новой звездой.

• Растущее зарево рдело над ней
• И значило что-то,
• И три звездочета
• Спешили на зов небывалых огней.

• За ними везли на верблюдах дары,
• И ослики в сбруе, один малорослей
• Другого, шажками спускались с горы.

• И странным виденьем грядущей поры
• Вставало вдали все пришедшее после.
• Все мысли веков, все мечты, все миры,
• Все будущее галереи и музеев,
• Все шалости фей, все дела чародеев,
• Все елки на свете, все сны детворы.

• Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
• Все великолепье цветной мишуры…
• …Все злей и свирепей дул ветер из степи…
• …Все яблоки, все золотые шары.

• Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
• Но часть было видно отлично отсюда
• Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.
• Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
• Могли хорошо разглядеть пастухи.
• — Пойдемте со всеми, поклонимся чуду,—
• Сказали они, запахнув кожухи.

• От шарканья по снегу сделалось жарко.
• По яркой поляне листами слюды
• Вели за хибарку босые следы.
• На эти следы, как на пламя огарка,
• Ворчали овчарки при свете звезды.

• Морозная ночь походила на сказку,
• И кто-то с навьюженной снежной гряды
• Все время незримо входил в их ряды.
• Собаки брели, озираясь с опаской,
• И жались к подпаску, и ждали беды.

• По той же дороге, чрез эту же местность
• Шло несколько ангелов в гуще толпы.
• Незримыми делала их бестелесность,
• Но шаг оставлял отпечаток стопы.

• У камня толпилась орава народу.
• Светало. Означились кедров стволы.
• — А кто вы такие?— спросила Мария.
• — Мы племя пастушье и неба послы,
• Пришли вознести вам обоим хвалы.

• — Всем вместе нельзя. Подождите у входа.
• Средь серой, как пепел, предутренней мглы
• Топтались погонщики и овцеводы,
• Ругались со всадниками пешеходы,
• У выдолбленной водопойной колоды
• Ревели верблюды, лягались ослы.

• Светало. Рассвет, как пылинки золы,
• Последние звезды сметал с небосвода,
• И только волхвов из несметного сброда
• Впустила Мария в отверстье скалы.

• Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
• Как месяца луч в углубленье дупла.
• Ему заменяли овчинную шубу
• Ослиные губы и ноздри вола.

• Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
• Шептались, едва подбирая слова.
• Вдруг кто-то в потемках, немного налево,
• От яслей рукой отодвинул волхва,
• И тот оглянулся: с порога на деву,
• Как гостья, смотрела звезда Рождества.

«Рождественская звезда» написана четырехстопным амфибрахием (стопность поначалу меняется, стихотворение словно становится на крыло,— точнее всего будет сравнение с колоколом, язык которого, раскачиваясь по малой, двухстопной амплитуде, начинает гулять широко, во всю мощь). Строфы со второй по седьмую построены по симметричной схеме: длинные, четырехстопные первая и четвертая строки кольцом обнимают двухстопные первую и вторую. Эта симметрия усиливает ощущение покоя, равновесия, торжественности, сообщая всему происходящему сакральное значение. Здесь намечаются две главные особенности: обилие чисто русских сельских реалий («просо», «погост», столь странный в библейском контексте, «сторожка», «поджог», «хутор», «солома», «сено», «кожух» — в пустыне-то!) — и цепочки внутренних рифм, пронизывающих весь текст. «Цепи» здесь — не только елочное украшение, но еще и цепи-гирлянды внутренних рифм: «трепет-цепи-великолепье-свирепей-степи». Отметим и гениальный контрапункт «всего великолепья» — и ветра из степи, налетающего предвестием крестной муки.