Борис Пастернак

• Два бога прощались до завтра,
• Два моря менялись в лице:

• Стихия свободной стихии
• С свободной стихией стиха.
• Два дня в двух мирах, два ландшафта,
• Две древние драмы с двух сцен.

Мы говорили уже о том, что с самых ранних стихов Пастернака история и природа друг другу противостоят; так же противостоят — но и взаимно обусловливают друг друга — поэт и стихия, поэт и народ, поэт и государство. Не случайно в «Подражательной вариации» звучит мотив «Медного всадника» — но подменен главный герой: не Петр, а Пушкин стоит «на берегу пустынных волн», и это его, а не петровские великие думы определяют будущее:

• В его устах звучало «завтра»,
• Как на устах иных «вчера».

Более того — в этом противостоянии поэт безусловно мощнее стихии:

• Его роман
• Вставал из мглы, которой климат
• Не может дать, которой зной
• Прогнать не может никакой,
• Которой ветры не подымут
• И не рассеют никогда
• Ни утро мая, ни страда.

Ночь, когда был создан «Пророк»,— описанная в третьей вариации,— была такой бурной именно потому, что в эту ночь сосредоточенно бодрствовал гений; создание стихотворения встает в ряд природных явлений:

«Мчались звезды. В море мылись мысы. Слепла соль. И слезы высыхали. Были темны спальни. Мчались мысли. И прислушивался сфинкс к Сахаре… Плыли свечи. Черновик «Пророка» подсыхал, и брезжил день на Ганге».

В цикле «Болезнь», следующем непосредственно за «Вариациями», много примет восемнадцатого года, болезни, бреда,— но есть и намек на примирение с жизнью, на то, что отчаяние восемнадцатого вроде как схлынуло:

• Тот год! Как часто у окна
• Нашептывал мне, старый: «Выкинься».
• А этот, новый, все прогнал
• Рождественскою сказкой Диккенса.

• Вот шепчет мне: «Забудь, встряхнись!»
• И с солнцем в градуснике тянется
• Точь-в-точь, как тот дарил стрихнин
• И падал в пузырек с цианистым.
• . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
• Ведь он пришел и лег лучом
• С панелей, с снеговой повинности.
• Он дерзок и разгорячен,
• Он просит пить, шумит, не вынести.

• Он вне себя. Он внес с собой
• Дворовый шум и — делать нечего:
• На свете нет тоски такой,
• Которой снег бы не вылечивал.

Снеговая повинность была в девятнадцатом году уделом всех москвичей, еще способных передвигаться: их выгоняли чистить снег на улицах. В домах составлялись списки, назначались уполномоченные, устанавливались графики дежурств — и эта живая работа успокаивала среди мертвенной, невменяемой реальности: простые вещи, вроде снега и солнца, оставались прежними при любой власти. Пастернак умудрялся излечиваться от тоски даже при помощи снеговой повинности — и его любимый герой, Юра Живаго, с наслаждением будет разгребать снег по дороге на Урал, когда на рельсы обрушится снежная буря. Это живое, не надуманное дело, оно связано с первозданными реальностями — и в нем спасение от депрессии.

Оттого-то в стихах девятнадцатого года вновь — хоть и редко — звучит пастернаковское страстное жизнеутверждение:

• Рассвет расколыхнет свечу,
• Зажжет и пустит в цель стрижа.
• Напоминанием влечу:
• Да будет так же жизнь свежа!

В этих стихах не царапает даже сплошное жужжащее ж-ж-ж — же жизнь свежа!— ибо неуклюжесть эта сознательная, так жарче, свежее!

Но и это стихотворение, и другие — «Зимнее утро», «Весна» — маленькие циклы по пять стихотворений — не выражают вполне того, чем жил Пастернак в это время. Там есть настоящие шедевры — например «Чирикали птицы и были искренни» (1922):

• Не сыпались искры, а сыпались — гасли.
• Был день расточителен; над школой свежей
• Неслись облака, и точильщик был счастлив,
• Что столько на свете у женщин ножей.

Прекрасна тут ироническая амбивалентность, еще одна нежная насмешка — эти женщины с ножами, грозная сила… и какое счастье их точить в весенний день, когда блеск режет глаз и колесо визжит… а все-таки нож — деталь куда как неслучайная. Есть тут и более серьезные стихи, сразу ставшие знаменитыми: