Борис Пастернак

• Мы тут при том, что в театре террор
• Поет партеру ту же песнь,
• Что прежде с партитуры тенор
• Пел про высокую болезнь.

Интересно, что связь театра и террора закрепилась в сознании Пастернака надолго и прорывалась подчас бессознательно. Когда в тридцать седьмом от него требовали подписать письмо, одобрявшее расстрельные приговоры,— он вскипел: «Это вам не контрамарки в театр подписывать!»

Как всегда, невнятность и нагромождения метафор нужны тут не только для того, чтобы изобразить сумасшедшую реальность Февраля и Октября; но и для того, чтобы избежать прямых оценок, всегда слишком грубых и плоских; по совести говоря, вся «Высокая болезнь» состоит из пяти-шести замечательных формул — и десятков строк бормотаний.

Поэма в первом варианте кольцуется — начинаясь и кончаясь воспоминаниями о феврале семнадцатого; тут много вещей, требующих специальной расшифровки. На первый взгляд выглядят чистым тифозным бредом такие, например, строчки:

• Обивкой театральных лож
• Весной овладевала дрожь.
• Февраль нищал и стал неряшлив.
• Бывало, крякнет, кровь откашляв,
• И плюнет, и пойдет тишком
• Шептать теплушкам на ушко
• Про то да се, про путь, про шпалы,
• Про оттепель, про что попало,
• Про то, как с фронта шли пешком,
• Уж ты и спишь, и смерти ждешь,
• Рассказчику ж и горя мало:
• В ковшах оттаявших калош
• Припутанную к правде ложь
• Глотает платяная вошь
• И прясть ушами не устала.

Насчет театральных лож все понятно — речь о бесчисленных собраниях и митингах времен недолгого февральского ликования; Керенский, при всей тщедушности, был оратор харизматический и выступал при первой возможности. «Теплушкам на ушко» явно шепчет нечто фронтовой пропагандист. Фронты разбегаются. Слушать пропагандистов (убийство одного из них попало потом в «Доктора Живаго») было уже невмоготу — «уж ты и спишь и видишь рожь», сказано в первом варианте; крестьянам хочется домой, на землю,— но рассказчику и горя мало, он все приплетает ложь к правде. Что до платяной вши, прядущей ушами,— это одна из феерических неловкостей, каких у Пастернака было много: вероятно, имеется в виду пораженное тифом население, развесившее уши, но подобная метафора способна примерещиться разве что в тифозном бреду.

Не сразу из словесного потока, писанного вдобавок, в пастернаковской ранней манере, на две-три рифмы целыми двадцатистрочными пассажами, вырастает могучий образ тифа, овладевшего городом, подменяющего собою людей и предметы, образ тотального бреда, в котором пребывают и герой, и люди, и сама земля,— бреда тихого, шепчущего, обморочного. Два главных символа — музыка и пыль: возникает тема консерваторского органа, запыленного (в «меховой рубахе»), окруженного льдом и руинами. «Музыка во льду», упоминаемая тут неоднократно,— при всей высокопарности и обобщенности образа, восходит к вполне конкретным воспоминаниям Пастернака о квартире на Волхонке, где рояль на зиму запирали в одну из комнат, которую не протапливали. Перепад температур был бы для старого инструмента губителен. В эту комнату до весны не входили — один только раз братья Пастернаки зашли посмотреть, как там рояль, и зрелище домашнего любимца «Бехштейна» в застывшей комнате, с чашкой заледеневшего чая на крышке, надолго погрузило их в тоску.

4

Пыль — обломки прежней жизни, продукт ее неудержимого и как будто беспричинного распада, «сыпучего само-сверганья». Казалось бы, откуда тут взяться музыке? Блок в это время ее уже не слышал.

• Что было делать? Звук исчез
• За гулом выросших небес.

«Высокая болезнь» — запись шумов, шорохов, ползучих перемещений и комнатных опасений, заполонивших мир после того, как отшумели крылья стихии. Сам Пастернак во второй редакции определил эту звуковую сумятицу как «клекот лихолетья»:

• Хотя, как прежде, потолок,
• Служа опорой новой клети,
• Тащил второй этаж на третий
• И пятый на шестой волок,
• Внушая сменой подоплек,
• Что все по-прежнему на свете,
• Однако это был подлог,
• И по водопроводной сети
• Взбирался сверху тот пустой,
• Сосущий клекот лихолетья,
• Тот жженный на огне газеты,
• Смрад лавра и китайских сой,
• Что был нудней, чем рифмы эти,
• (что, заметим, непросто.— Д.Б.)
• И, стоя в воздухе верстой,
• Как бы бурчал: «Что, бишь, постой,
• Имел я нынче съесть в предмете?»
• И полз голодною глистой
• С второго этажа на третий,
• И крался с пятого в шестой.
• Он славил твердость и застой
• И мягкость объявлял в запрете.

Потолок второго этажа служит полом третьему; внешность исторической преемственности — «смены подоплек» — еще сохраняется. «Однако это был подлог». Произошла не смена эпох, а вывих, о котором в «Веке» писал и Мандельштам, все еще надеясь «узловатых дней колена… флейтою связать».