Пляска смерти

И в таком состоянии уничтожение МИРА, КАКИМ МЫ ЕГО ЗНАЛИ, становится настоящим облегчением. Больше никакого Рональда Рейгана. Больше нет “Конг-шоу” или “Мыла” на ТВ – только успокаивающий снег! Больше нет террористов! Нет больше дерьма! Только разрубленный гордиев узел в пыли. Я считаю, что под уровнем писателя ужасов с моралью (ноги этого писателя, как и ноги Генри Джекила, “всегда ступают по праведному пути”) есть другое существо. Скажем, что это существо живет на третьем уровне Джека Финнея – резвящийся нигилист, который, если продолжить метафору Джекила – Хайда, не удовлетворяется тем, что растаптывает девочку, а проделывает то же самое со всем миром. Да, друзья, в “Противостоянии” у меня была возможность уничтожить все человечество, и это было забавно!

И где же теперь мораль?

Что ж, поделюсь с вами своим мнением. Я думаю, что мораль там же, где и всегда: в сердцах и умах мужчин и женщин доброй воли. По отношению к писателю это может означать, что он начинает с нигилистической предпосылки и постепенно усваивает старый урок о человеческих ценностях и человеческом поведении. В случае с “Противостоянием” мрачная предпосылка в том, что человечество несет в себе микроб – я представлял его себе символически воплощенным вначале в САО, а потом в вирусе супергриппа, – который становится все более и более жизнеспособным по мере усиления влияния технологии. Супергрипп высвобождается в результате одной-единствен-ной технологической ошибки (не такое уж беспочвенное предположение, если вспомнить, что случилось в прошлом году на Тримайл-Айленд, или тревогу на военно-воздушной базе Лоринг в моем штате, когда бомбардировщики и истребители были уже готовы устремиться через полюс на русских в результате небольшой ошибки компьютера, давшего сигнал, что русские уже выпустили свои ракеты и Большая Война началась). Согласившись с самим собой, что будет несколько выживших – нет выживших, нет истории, верно? – я смог нарисовать мир, в котором все запасы ядерного оружия проржавели и в ту безумную Вселенную, которую мы называем своим домом, возвращается некое подобие морального, политического и экологического равновесия.

Но никто не знает, о чем думает – я даже считаю, что никто не знает и то, что он знает, – пока мысли не выражены в письменной форме, и я осознал, что скорее всего выжившие подхватят прежние ссоры, а потом и старое оружие. Хуже того, в их распоряжении окажутся все смертоносные игрушки, и вполне может начаться соревнование: кто первым из этих безумцев сумеет их запустить. Мой собственный урок, который я вынес из работы над “Противостоянием”, таков: разрубая гордиев узел, мы не решаем загадку, а уничтожаем ее, и последняя строка книги свидетельствует о том, что загадка по-прежнему остается.

В книге я также попытался выразить лучшие аспекты нашей жизни: простую человеческую храбрость, дружбу и любовь в мире, который кажется совершенно лишенным любви. Вопреки апокалиптической теме “Противостояние” – это книга, полная надежды, и она повторяет замечание Альбера Камю: “Счастье тоже неизбежно”.

Как постоянно повторяла мне и брату Дэвиду наша мама:

"Надейтесь на лучшее и ждите худшего”; это хорошо выражает сущность написанной мною книги.

Итак, мы надеемся на четвертый уровень (тройной Оборотень?), который замкнет круг и снова приведет нас к писателю, но уже не как к писателю, а как к обычному человеку, мужчине или женщине, еще одному пассажиру на корабле, еще одному пилигриму на пути в неизвестность. И мы надеемся, что, увидев, как упал другой пассажир, он напишет об этом – но, конечно, предварительно поможет упавшему встать, отряхнет его одежду и убедится, что с ним все в порядке и он может продолжать путь. Такое поведение не может быть результатом какой-то моральной позиции, оно существует потому, что существует любовь – как движущая сила человеческих отношений.

В конце концов мораль – это кодификация того, что сердце считает истинным, всего, что сердце требует от жизни, короче говоря, это называется цивилизацией. И если мы уберем ярлычки “произведение ужасов” или “жанр фэнтези”, заменив их более простым словом “литература”, нам легче будет понять, что обвинения в аморальности не правомерны. Если мы говорим, что моральность происходит от доброго сердца – что не имеет никакого отношения к нелепой позе и счастливым последствиям, а аморальность – от недостатка заботливости, от плохого пригляда и от проституции драмы и мелодрамы ради какой-нибудь выгоды, денежной или иной, мы поймем, что достигли критического состояния, одновременно пригодного и для работы, и для проявления человечности. Литература – это истина внутри лжи, и к произведениям ужасов, как и к любым другим, приложимы те же правила, которые существовали, когда Аристофан писал свою пьесу ужасов о лягушках: мораль излагает истину, как понимает ее ваше сердце. Когда Фрэнка Норриса спросили, не стыдно ли ему грязи и низостей, которые он изобразил в своем написанном на грани столетий романе “Мактиг” (McTeague), писатель ответил: “А почему я должен стыдиться? Я не лгал. Я не раболепствовал. Я сказал правду”.