Последнее расследование Амни

РОДИЛСЯ И ВЫРОС В САН-ДИЕГО. Я сосредоточился на слове, вытисненном на окружающей окошко пластиковой рамке.

— Что такое «Тошиба»? — спросил я. — Блюдо, которое подают, когда ты заказываешь на ужин «Рибок»?

— Это японская электронная компания.

Я сухо засмеялся.

— Кого вы пытаетесь обмануть, мистер? Японцы не могут сделать и заводной игрушки — непременно вставят пружину вверх ногами.

— Только не теперь, — заметил он. — И говоря «теперь», Клайд, что мы имеем в виду? Что значит «теперь»? Какой сейчас год?

— 1938-й, — ответил я, затем поднял наполовину онемевшую руку к лицу и вытер губы. — Одну минуту — 1939-й.

— Может быть, даже 1940-й. Я прав?

Я промолчал, но почувствовал, как запылало мое лицо.

— Не расстраивайся, Клайд, ты не знаешь этого, потому что это и мне неизвестно. В отношении времени я всегда чувствовал себя неопределенно. Отрезок его, к которому я стремился, вообще-то больше походил на ощущение. Его можно назвать «Американское время Чандлера», если хочешь. Чандлер полностью удовлетворял большинство моих читателей, да и с точки зрения редактирования все было гораздо проще, потому что невозможно точно определить ход времени. Разве ты не заметил, как част? говоришь «в течение большего числа лет, чем помню» или «прошло больше времени, чем мне хотелось бы»?

— Нет, откровенно говоря, я не обращал на это внимания, — сказал я. Однако теперь, когда он упомянул время, я вспомнил, что все-таки замечал это. И потому подумал о газете «Лос-Анджелес тайме». Я читал ее каждый день, но вот какой это был день? По самой газете не определишь, потому что в заголовке никогда не было даты, только девиз: «Лучшая газета Америки в лучшем американском городе».

— Ты говоришь так потому, что в этом мире время вообще-то не проходит. Это является… — Он замолчал, а потом улыбнулся. Было страшно смотреть на него, на его улыбку, полную тоски и странной жалости. — Это является одной из его привлекательных сторон, — закончил он наконец.

Пусть я был испуган, но меня никогда не охватывал страх, когда требовалось проявить мужество, и сейчас был как раз один из таких моментов. — Объясните мне, что здесь происходит, черт побери.

— Хорошо.., ты уже начинаешь понимать, Клайд, правда?

— Пожалуй. Я не знаю имени моего отца, или имени матери, или имя первой девушки, с которой я был в постели, потому что вы не знаете их. Правильно?

Он кивнул, улыбаясь подобно учителю, ученик которого нарушил все правила логики, совершил неожиданный скачок и против всех ожиданий получил правильный ответ. Но его глаза все еще были полны этого ужасного сочувствия.

— И когда вы написали «Сан-Диего» на экране своего устройства, в тот же момент эта мысль пришла и мне в, голову… Он ободряюще кивнул мне.

— Вам принадлежит не только Фулуайлдер-билдинг, правда? — Я судорожно сглотнул, пытаясь избавиться от комка в горле. — Вам принадлежит все.

Но Ландри только покачал головой.

— Нет, не все. Всего лишь Лос-Анджелес и его окрестности. Я имею в виду Лос-Анджелес в квазивременном понимании.

— Чепуха, — сказал я, но шепотом.

— Видишь картину на стене слева от двери, Клайд?

Я посмотрел на нее, хотя в этом не было надобности: на ней был изображен Вашингтон, переправляющийся через реку Делавэр. Висела она здесь в.., течение большего числа лет, чем я это помню.

Ландри снова положил свою пластиковую стенографическую машинку из фильма Бака Роджера на колени и склонился над ней.

— Не надо! — крикнул я и попытался дотянуться до него. Безуспешно. Мои руки, казалось, лишились сил, и я не мог заставить их двигаться. Меня охватила какая-то апатия, бессилие, словно я потерял три пинты крови и с каждой минутой терял все больше.

Он снова нажал на клавиши, затем повернул машинку ко мне, чтобы я мог прочесть слова в окошке. Они гласили:

На стене слева от двери, ведущей в комнату, где сидит М Кэнди, висит портрет нашего почтенного вождя.., но всегда чуть криво. Таким образом я сохраню его в перспективе.

Я снова посмотрел на картину. Джордж Вашингтон исчез, а на его месте появилась фотография Франклина Рузвельта. Он улыбался, держа во рту мундштук, торчавший под строго определенным углом. Его сторонники считали это элегантным, а противники — высокомерным. Фотография висела чуть криво.

— Чтобы сделать это, мне не нужно особое устройство, — пояснил Ландри. Его голос звучал чуть смущенно, словно я обвинил его в чем-то. — Я могу добиться этого путем простой концентрации воли — ты ведь видел, как исчезли телефонные номера с твоего бювара, — но с устройством все-таки легче. Наверное, потому, что я привык записывать свои мысли. А потом редактировать их. Между прочим, редактировать и затем заново переписывать фразы — самая увлекательная часть работы, потому что именно здесь ты вносишь окончательные изменения. Обычно небольшие, но нередко критически важные, и вся картина обретает тот вид, в котором книга попадет к читателям.