Бессонница

4

Берта Робертс сидела в плетеном кресле-качалке в пяти футах за бортом кабины самолета. Она вязала, раскачиваясь в миле над поверхностью земли. На ее ногах красовались тапочки, отороченные мехом норки, — Ральф подарил их матери в день ее пятидесятилетия. Плечи Берты укрывала розовая шаль. Значок с политическим лозунгом — «ПОБЕДИМ ВМЕСТЕ С УИЛЛКИ! <В 1978 г. Республиканец Уильям Коэн, баллотировавшийся от штата Мэн, победил на выборах в Сенат Уильяма Хатауэя.>» — скреплял шаль на груди.

«Все правильно, — подумал Ральф. — Она носила такие значки вместо украшений — это было ее маленькой слабостью. Как же я мог забыть?»

Единственным несоответствием, поразившим Ральфа (больше, чем то, что она была мертва, но в данный момент раскачивалась в кресле на высоте шести тысяч футов), являлось ярко-красное вязание в ее руках. Ральф никогда не видел мать вяжущей, не был даже уверен, что она владела этим искусством, однако мать действительно вязала. Спицы так и мелькали в ее проворных руках.

— Мама? Ма? Это действительно ты?

Спицы замерли, когда она оторвалась от кровавого полотна. Да, это его мать — по крайней мере, такой запомнил ее Ральф. Узкое лицо, брови домиком, карие глаза и тугой узел каштановых с проседью волос. И только сжатые губы включали в себе коварство… Пока она не улыбнулась.

Ральф Робертс! Я удивлена твоим вопросом!

Однако это не ответ, подумал Ральф. Он хотел произнести это вслух, но посчитал, что лучше промолчать. Справа от Берты в воздухе зависло молочно-белое пятно. Когда Ральф взглянул на него, пятно потемнело, превратившись в подставку для журналов, сделанную Ральфом в мастерской во время учебы в колледже. На подставке стопка журналов «Ридерз дайджест» и «Лайф».

Теперь земля далеко внизу исчезла, покрываясь коричневыми и темно-красными квадратиками, превращаясь в линолеум на полу кухни в доме его детства на Ричмонд-стрит в Мэри-Мид. Поначалу сквозь пол просвечивала земля, геометрические полоски ферм, но затем он стал плотным. Призрачное молочное пятно превратилось в маминого ангорского кота, возлежавшего на подоконнике и наблюдавшего за кружением чаек. Кот испустил дух приблизительно в то время, когда Дин Мартин и Джерри Льюис перестали вместе снимать фильмы. Тот старик прав, мой мальчик. Не надо вмешиваться в дела Лонгтаймеров, Позаботься о своей матери и не думай о том, что не касается тебя.

Не возражай мне.

«Позаботься о своей матери… Не возражай мне!».

Эти слова прекрасно выражали взгляды Берты Робертс на искусство воспитания детей. Касалось ли дело запрета на купание раньше, чем через час после еды, или покупки картофеля у пройдохи Бауэрса, старавшегося положить на дно пакета гнилые овощи, пролог (Позаботься о своей матери) и эпилог (Не возражай мне) всегда были одинаковы. А если тебе не удавалось заботиться или не удавалось не возражать, на сцену выступал Материнский Гнев, и тогда помогай тебе Бог. Берта ухватила спицы и вновь принялась вязать, снимая алые петли пальцами, отливавшими красноватым светом. Ральф считал, что это лишь иллюзия или просто окраска шерсти оказалась неустойчивой и перешла на пальцы матери.

Ее пальцы? Какая глупая ошибка. Ее пальцы.

Только… Над верхней губой женщины пробивались усики. Длинные. Неприятные. И незнакомые. Ральф помнил нежный пушок над верхней губой матери, но усики!

Нет. Они были новыми.

«Новые? Новые? О чем ты думаешь? Она умерла через два дня после покушения на Роберта Кеннеди в Лос-Анджелесе, так что же нового могло появиться в ней?»

Две сходящиеся плоскости расплывались по обе стороны от Берты Робертс, образуя стены кухни, в которой она проводила столько времени. На одной стене висела знакомая Ральфу картина, изображающая семейство за обедом — отец, мать и двое детишек. Они передавали друг другу картофель и початки кукурузы, вспоминая, казалось, лучшие дни. Никто из них не замечал пятого человека — бородатого мужчину в белом. Притаившись в углу, он наблюдал за ними. «ХРИСТОС, НЕВИДИМЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ» — сообщала надпись внизу картины. Хотя Ральф помнил, что Христос был добрым, стеснительным м едва ли годился для роли тайно подслушивающего и подглядывающего. Эта версия Христа, однако, выглядела холодно задумчивой… Оценивающей… Даже сидящей. На щеках этого мужчины в белом горел румянец, словно он услышал нечто, вызвавшее в нем ярость.

— Мам? Ты… Женщина вновь положила спицы на красное полотно — странно сияющее красное полотно — и движением руки остановила его.