Пилот первого класса

— И чего тебе здесь надо? — прошипел Сахно. Он осторожно приоткрыл дверь диспетчерской. Гонтовой решал кроссворд. Надежда Васильевна сидела за пультом и кому-то передавала «погоду»:

— ... Погода за девять тридцать — облачность четыре балла, кучевая. Нижняя кромка семьсот. Видимость шесть. Направление ветра двести тридцать градусов. Пять-шесть метров в секунду. Давление аэродрома семьсот шестьдесят четыре. Температура двадцать три градуса...

Сахно тихонько подошел к ней сзади и присел на стоящий рядом стул. Она повернулась, увидела его и на мгновение даже зажмурилась от счастья. А потом улыбнулась, ну прямо как девчонка, и такая стала красивая, что я просто обалдел!

А мой Серега сидел как мышка, тупо ухмылялся и заглядывал в сводку погоды, будто для него сейчас ничего интереснее на свете не было.

Надежда Васильевна взяла своей маленькой рукой его лапу и, тревожно и радостно разглядывая каждую морщинку на его лице, сказала в микрофон:

— Повторяю: борт четыреста восемнадцать. Я Сантонин. Погода за девять тридцать. Облачность четыре балла, кучевая. Нижняя кромка семьсот. Видимость шесть. Дымка. Направление ветра двести тридцать, пять шесть метров в секунду. Давление аэродрома семьсот шестьдесят четыре. Температура двадцать три градуса...

Я вдруг отчаянно загрустил, вышел на цыпочках из диспетчерской и спустился по лестнице вниз. И чего мне, дураку, там нужно было? Словно в окошко подглядел...

Я шагал к техучастку и думал о том, что сегодня же, не откладывая, обязательно напишу письмо в Москву, Лене. Я ни на секунду не забывал эту потрясающую девчонку, а ее фраза: «Ох черт. Напрасно мы все это...» — у меня до сих пор в ушах.

Меня немного замотала «химия». Да и, честно говоря, я все чего-то ждал, какого-то события, после которого я сяду и напишу письмо ей. А может быть, я просто не знал, о чем мне ей написать?

— Дима, вам куда? — услышал я.

Я повернулся и сильно стукнулся коленом о переднее колесо мотоцикла. За рулем сидел Виктор Кириллович. Как он умудрился так незаметно вплотную подъехать ко мне?

Наверное, у меня был очень растерянный вид, потому что Азанчеев рассмеялся и сказал:

— Теперь я понимаю, что вас следовало спрашивать не «куда вам», а «откуда вы». Итак, откуда вы, Дима?

— Из Москвы, — глядя ему прямо в глаза, ответил я.

— О-о... — с уважением произнес Азанчеев. — А куда?

— На техучасток.

— Садитесь, — сказал он. — Подвезу.

Я плюхнулся в коляску, мы не торопясь запылили через все поле.

— Вы очень изменились за последнее время, — сказал Азанчеев и улыбнулся.

— А как же! — ответил я. — Сейчас во мне происходит становление личности... Так называемый период преобразования характера... Юность уходит, приходит зрелость. Я сейчас должен быть самым дисциплинированным вторым пилотом системы гражданской авиации...

— Наконец я слышу речь не мальчика, но мужа! — заметил Азанчеев.

— Это верно, мальчику такое в голову не придет, — подтвердил я. — Вы слышите речь моего командира, дедушки русской сельскохозяйственной авиации Сергея Николаевича Сахно.

— Тогда вы все равно молодец, — сказал Азанчеев. — Обладать такой незаурядной памятью...

— Ах, Виктор Кириллович, — вздохнул я, — ведь если взглянуть пристальней, незаурядность — это вообще врожденное свойство моей натуры... Кстати, Виктор Кириллович! Это верно, что вас демобилизовали с «Ил-двадцать восьмого»?

— Верно, — сказал Азанчеев.

— А за что?

— Бестактность — тоже свойство незаурядной натуры? — спросил Азанчеев.

Наверное, мне нужно было что-то ответить Виктору Кирилловичу, извиниться, но в эту секунду я вдруг понял, о чем напишу в Москву Лене. Я напишу ей, что так хочу увидеть ее, как никогда ничего в своей жизни не хотел. Вот возьму и напишу так. Слово в слово...

САХНО

И стали мы с Димкой ходить в обычные рейсы. То с пассажирами, то с почтой, то с грузами.

Я медкомиссию жду. По вечерам снова учим с Надеждой таблицу проверки зрения. Я, как всегда, сижу на стуле, прикрыв один глаз ладонью, а Надя стоит у таблицы с указкой в руке и спрашивает:

— Где разрыв кружочка?

— Слева, — отвечцю я.

— Правильно, — говорит она. — А здесь?

— Сверху, — отвечаю.

— Правильно. Какая буква?

— «Эн»... То есть «эм»!..

— То-то же. А эта?

В такой вот момент однажды раздался звонок в прихожей.

Надя сняла таблицу со стенки и положила ее в шкаф. Звонок прозвенел еще раз.