Том 6. Третий лишний

Геофизики угощают свежим — прямо с окна — помидорчиком. Растут помидорчики!

Огромная — метра два на полтора — фотография голенькой мисс на стене домика. Автографы покрывают ее ножки. Выбираю более-менее приличное место и пишу: «Счастье Хозяйке этого дома!»

Забытый сменившимися зимовщиками транспарант-объявление: «Прием писем на родину — прекращен!»

Собака на всю Молодежную одна — пес Прохор.

Его оставили старые зимовщики новым. Он никого еще не знает, лает на всех, не подходит на зов и, конечно, как все брошенные на этом свете, вероятно, чувствует себя третьим лишним.

Мы постояли на «веранде» дома № 1 по улице Сомова — есть у них там такая. Дом № 1 близко от берегового обрыва.

Прохор сидел между домом и обрывом и то выл, то лаял на нас — чужих пришельцев.

Из живности на обсерватории есть еще прирученный поморник.

И довольно большое уже кладбище.

Могилы двух пилотов, бортмеханика, похороненных здесь, родственники просили сфотографировать. С этой просьбой было много хлопот.

У нас нынче заметно изменилось отношение к смерти.

И раньше говорили: «Был полковник, помер — покойник». Но это не означало, что к покойнику можно допускать легкомысленно-торопливое отношение.

Жена губернатора Шпицбергена Лив Балстад написала хорошую, жизнестойкую, крепкую книгу «К северу от морской пустыни».

Лив пишет и об ужасе полярной смерти, о тех тяготах, которые приносят покойники живым зимовщикам. Но норвежцы, самые обыкновенные рядовые шахтеры, шли на любые тяготы — жили рядом с замороженными трупами, но дожидались навигации и отправляли тела умерших и погибших на материк, в землю предков.

Сегодня нашим полярникам и в голову не приходит такое.

Возле антарктических полярных станций появляются кладбища. Конечно, за могилами ухаживают. Но ведь могила отца нужна сыну, а сын бесконечно далеко.

На пассажирских судах есть специальный рефрижератор для перевозки останков умерших в рейсе пассажиров. До прихода судна сохранить в Антарктиде тело ничего, кроме неприятных хлопот, не стоит. Но об этом и не заикаются.

Русский народ еще сказал: «Кто чаще смерть поминает, тот меньше согрешает». И гениальное: «Кто жить не умел, того помирать не выучишь».

Однако я сейчас и Чехова вспоминаю, когда он пишет: «Н. М. Пржевальский, умирая, просил, чтобы его похоронили на берегу озера Иссык-Куль. Умирающему бог дал силы совершить еще один подвиг — подавить в себе чувство тоски по родной земле и отдать свою могилу пустыне. Такие люди, как покойный, во все века и во всех обществах, помимо ученых и государственных заслуг, имели еще громадное воспитательное значение. Один Пржевальский или один Стэнли стоят десятка учебных заведений и сотни хороших книг. Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие, привычка к зною, к голоду, к тоске по родине, к изнурительным лихорадкам, их фантастическая вера в христианскую цивилизацию и в науку делают их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу…

Подвижники нужны, как солнце. Составляя самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают. Их личности — это живые документы, указывающие обществу, что, кроме людей, ведущих спор об оптимизме и пессимизме, пишущих от скуки неважные повести, ненужные проекты и дешевые диссертации, развратничающих во имя отрицания жизни и лгущих ради куска хлеба, что, кроме скептиков, мистиков, психопатов, иезуитов, философов, либералов и консерваторов, есть еще люди иного порядка, люди подвига, веры и ясно осознанной цели. Если положительные типы, создаваемые литературою, составляют ценный воспитательный материал, те же самые типы, даваемые самой жизнью, стоят вне всякой цены. В этом отношении такие люди, как Пржевальский, дороги особенно тем, что смысл их жизни, подвиги, цели и нравственная физиономия доступны пониманию даже ребенка. Всегда так было, что, чем ближе человек стоит к истине, тем он проще и понятнее. Понятно, чего ради Пржевальский лучшие годы своей жизни провел в Центральной Азии, понятен смысл тех опасностей и лишений, каким он подвергал себя, понятны весь ужас его смерти вдали от родины и его предсмертное желание — продолжать свое дело после смерти, оживлять своею могилою пустыню… Читая его биографию, никто не спросит: зачем? почему? какой тут смысл? Но всякий скажет: он прав».