Русские на Мариенплац

– Эдик… Эдик!.. Но мне же надо где-то жить эту неделю, – сказал я ему. – И потом, у меня есть деньги.

– У вас их, что, не меряно? Сидите в отеле и никуда не выходите! Сейчас мы приедем.

Через сорок минут раздался стук в дверь, и в моем маленьком, уютном номеришке появились Нартай и Эдик.

– Катька просит прощения. Она неважно себя чувствует и поэтому не могла приехать с нами, – вместо приветствия сказал Эдик.

Нартай презрительно окинул своим узким глазом мою чистенькую, элегантную комнатку, деловито заглянул в туалет и сказал с прямотой степняка-кочевника:

– И вот за это говно – сто шестьдесят марок в сутки? Ну, вы даете!.. Как говорят в Одессе – мне с вас смешно. Собирайтесь. Поехали.

Мы пробирались по Миттлерер-рингу в медленно плетущейся автомобильной тесноте. Эдик легко и уверенно, по-московски, вел машину, используя любую возможность вырваться из гигантского автостада, и, уже совершенно по-мюнхенски, поднимал руку в благодарственном жесте, когда ему уступали дорогу…

– Что с Катей? – спросил я.

– Что может быть с женщиной, когда она уже четыре месяца того… – пожал плечами Эдик.

– Беременна, – безжалостно уточнил Нартай. – А этот американский раздолбай даже письма ей написать не может, сука!.. Дескать, «наше дело не рожать – сунул, вынул и бежать».

– Нартай! Ты не в казарме и не на танкодроме. Прикуси язык! – строго проговорил Эдик. – Может, его сейчас загнали в какую-нибудь глубинку, где ни почты, ни хрена…

– Так любую подлость оправдать можно, – оборвал его Нартай. – А она его любит – этого засранца!

– Тем более, ты не имеешь права так про него говорить!

– Все, все! – поторопился сказать я. – Нартай, Эдик!.. Объясните мне, наконец, куда вы меня везете.

– Как это «куда»? К нам, в «Китцингер-хоф», конечно! – удивился Эдик. – У стариков, в их флигеле под крышей, есть специальная комната – верхняя гастциммер… В нижней – Катька, в верхней – вы.

– В три раза больше, чем ваша гостиничная конура, – влез Нартай.

– Они эту комнату держат для Руди. Помните, мы вам рассказывали про хаузляйтера из вонхайма для азилянтов? Ну, бывший горнолыжник… Он им дальний родственник, но они его очень любят. Знаете, детей нету… Вот они на этого Руди и не надышатся. А Руди на две недели уехал с женой и детьми в отпуск, в Италию, и комната совершенно свободна…

– И в пять раз дешевле, чем ваша, в гостинице! С завтраком и ужином – всего тридцать марок. Есть разница? – спросил Нартай.

– Наташа и с Руди берет эти тридцать марок, когда тот приезжает с ночевкой, – рассмеялся Эдик.

– С Руди она берет тридцать пять марок, – поправил его Нартай. – Он же еще обедает у них. А мы сказали Наташе, что вы обедать будете наверняка с нами, в городе. Правильно?

– Наверное… – растерянно ответил я.

– А чего? Пять марок на дороге не валяются, – рассудительно сказал Нартай. – «Экономика должна быть экономной», как говорил Леонид Ильич Брежнев.

– Бредовая фразочка, да? Как с точки зрения литератора? – повернулся ко мне Эдик. – Ох, черт подери! Кстати, о литературе… У вас есть хоть один экземпляр той вашей книжки на немецком языке? По которой тогда это убойное кино сделали…

– То, что вы нам по-русски подарили, – сказал Нартай.

– Есть, – ответил я. – Полчемодана забито. И на немецком, и на английском, и на французском, и на итальянском. Даже на китайском есть.

– Нет, нужно только на немецком, – рассмеялся Эдик. – Для стариков Китцингеров. Когда мы сказали, что привезем к ним живого русского писателя…

– Они чуть на уши не встали! – закончил за Эдика Нартай.

– Точно, точно… – подтвердил Эдик. – Это не у нас в «совке». Здесь писатель, врач, адвокат – величина чуть ли не космическая. Тут к таким людям отношение – будьте-нате!.. Вы им потом подпишите книжечку, ладно? А я им переведу.

– Надо, надо, – убежденно сказал Нартай. – Они старики классные. Со своими тараканами, конечно, но, дай Бог, побольше бы таких.

– Нет вопросов, братцы. О чем разговор? С удовольствием…

Мы уже мчались по автобану со скоростью сто тридцать километров в час, а я все никак не мог отделаться от мысли, что сейчас мне придется пожимать руку человеку, против которого я семнадцатилетним мальчишкой воевал не на жизнь, а на смерть. И то, что мы с ним оба тогда, в той гибельной военной круговерти, остались живы, это просто случайность.

Было десять часов утра.