Русские на Мариенплац

Даже старая Наташа Китцингер, известная своим упрямым баварским консерватизмом, убедившись в том, что «фольксваген» чуть ли не вдвое вместительнее ее голубого «форда», раз в неделю загружала «пассат» картонными коробками с изготовленными Петером колбасами, садилась за руль «фольксвагена» и уезжала на нем сдавать свою продукцию в магазин.

К концу месяца Наташа вооружалась очками и электронным калькулятором и по своим предварительным записям производила скрупулезнейший расчет проеханных ею километров и истраченного на эти километры бензина. Стоимость бензина она вычитала из общей суммы квартирной платы Эдика и настойчиво заставляла всех проверять ее записи.

Со второй половины дня «фольксваген-пассат» грузился Катиной гитарой, сумкой с костюмами для выступления и чудо-столиком Эдика.

Эдик садился за руль, Нартай рядом, Катя сзади, и они ехали в Мюнхен на работу. Парковались обычно в каком-нибудь переулочке рядом с Мариенплац, переодевались прямо в машине и выходили на Кауфингерштрассе, чтобы, отработав несколько часов до изнеможения, поздним вечером, а то и ночью голодными, осипшими, вымотанными возвратиться в «Китцингер-хоф».

С появлением «фольксвагена» отпала необходимость оставлять реквизит в кнайпе, где работала та самая кельнерша Хайди – с потрясающей попочкой и титечками, как говорил Эдик, – а следовательно, отпала необходимость платить ежедневные пять марок хозяину кнайпы. Правда, исчезла и частая возможность видеть Хайди, которой, кажется, уже был вполне достаточен словарный запас Эдика, чтобы в постели с ним обходиться без переводчика…

– Эта Хайди на тебя так дышит, так дышит, что я не могу на это без смеха смотреть! – завистливо говорил Нартай.

– А ты не смотри, – отвечал ему Эдик. – Кстати! Когда работаем на Мариенплац, когда ты ассистируешь, когда вокруг стоит толпа зрителей – чего ты ходишь с похоронной мордой? Ты можешь хоть раз улыбнуться?

– Нет, – говорил Нартай.

– Почему?!

– Я не улыбаюсь посторонним людям, – говорил Нартай. – И прекрати курить в машине. Дышать нечем! Катька, скажи ему!..

– Пусть курит. Оставь его в покое, Нартайчик, – хриплым, усталым голосом говорила Катя.

– Тебе хочется, чтобы твой ребенок родился сразу же с прокуренными легкими?! – возмущался Нартай.

– Слушай! Когда вы с Петером начинаете жрать водку – мы с Катькой тебе что-нибудь говорим? – спрашивал Эдик Нартая.

– А ты, что – не пьешь?! В сторонке стоишь?

– Я выпил рюмку-другую – и в койку. А вы со стариком, пока пузырь не прикончите, не можете оторваться друг от друга.

– Ну и что тут такого?! Я ему уважение оказываю, а он – мне…

– Черт побери! Откуда в тебе-то это чисто российско-ханыжное: «Ты меня уважаешь?..» – удивлялся Эдик.

– «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь!..» – пел в таких случаях Нартай.

– Нартайчик, солнце мое, объясни мне, дуре малограмотной, а вот, когда вы со стариком надираетесь своим «Корном», о чем вы потом полночи лялякаете? – поинтересовалась Катя.

– Как это «о чем»?.. Он – танкист, и я – танкист. Что же нам и поговорить не о чем? – пожимал плечами Нартай. – Иногда я ему рассказываю историю казахского народа…

Ждали ответа от Горбачева. Ждали ответа от Назарбаева. От министра обороны. От Прокуратуры Советского Союза.

И все письма отправляли в Союз правильно – то через русских туристов, то через деловых людей, которых сюда хлынуло видимо-невидимо. Одно время чуть ли не каждый день в аэропорт мотались.

А ответов все не было и не было…

ЧАСТЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,

рассказанная Автором, – о том, как, к сожалению, полиция обратила излишне серьезное внимание на некоторых обитателей «Китцингер-хофа»…

– А от Джеффа не было никакого ответа… – грустно сказала мне Катя.

Мы сидели с ней у обочины китцингеровских владений, на краю большого поля, взгромоздившись на огромный силосный бурт – метров сорока в длину, десяти в ширину и не меньше двух в высоту.

От дождей бурт был укрыт широкими полотнищами толстой полиэтиленовой пленки, а чтобы ветер не разметал их в разные стороны, полотнища были придавлены отбегавшими свой срок автомобильными колесами. Их там, на этом бурте, было штук сто!

По невзыскательным советским параметрам в этих выброшенных колесах жизни было не меньше, чем на десять-пятнадцать тысяч километров. Попади они в руки нашего нищего и затравленного российского автовладельца – они бы еще года три служили ему верой и правдой.