Извлечение троих

— Четыре. Четыре часа.

— Хорошо. Пока не стемнеет. Я думаю, это важно. Потом поешь, а тогда уже и пойдем.

— Ты тоже поешь.

Стрелок улыбнулся опять.

— Я попробую. — Он спокойно взглянул на Эдди. — Сейчас твоя жизнь у меня в руках. Я полагаю, ты это знаешь.

— Да.

— Я похитил тебя.

— Да.

— Ты не хочешь убить меня? Если да, сделай это прямо сейчас. Это лучше, чем… — голос его оборвался тихим присвистом. В груди у него захрипело, но Эдди не придал этому обстоятельству никакого значения, или, верней, сейчас ему было на это плевать. — …доставать друг друга и дальше, — закончил Роланд.

— Не хочу я тебя убивать.

— Тогда… — теперь голос его сорвался неудержимым приступом кашля. — … ложись.

Эдди послушно лег. И сон не подкрался к нему легонько, мягким наплывом, как это обычно бывает, а обхватил его грубо руками любовницы, неуклюжей в своем нетерпении. Он еще слышал (или это был уже сон?), как Роланд сказал: Но тебе все же не надо было оставлять ей револьвер, — а потом провалился во тьму, где даже время остановилось, и вот уже Роланд трясет его за плечо, и Эдди приподнимается на локтях, и в теле его нет ничего, кроме боли: боли и тяжести. Мышцы его превратились в какие-то проржавелые лебедки и блоки, забытые в заброшенном помещении. Он не сумел даже подняться на ноги с первой попытки: он тяжело рухнул обратно в песок. Он попробовал еще раз, но ощущение было такое, что вся эта нехитрая процедура грозит занять у него минут двадцать. И ему будет очень больно.

Роланд смотрел на него испытующе:

— Ты готов?

— Да, — кивнул Эдди. — А ты?

— Да.

— Сможешь?

— Да.

Они поели… а потом Эдди тронулся в путь. Это был его третий и последний рейс по этому чертову пляжу.

12

В тот вечер они покрыли приличное расстояние, но когда стрелок объявил привал, Эдди был несколько раздосадован, но не стал спорить, потому что он слишком устал, чтобы геройствовать и отказываться от отдыха, хотя с самого начала надеялся, что им удастся пройти подальше. Вес. Проблема серьезная. По сравнению с Одеттой, толкать Роланда было ничуть не лучше, чем толкать вагонетку с железными балками. Эдди поспал еще четыре часа и проснулся с рассветом, когда солнце только еще показалось над холмами, сглаженными эрозией остатками горной гряды. Стрелок кашлял. Кашель с хрипами, слабый — так кашляет старик, умирающий от обширного воспаления легких.

Глаза их встретились. Спазматический приступ кашля вдруг обернулся смехом.

— Я еще не кончаюсь, Эдди, — сказал Роланд, — не смотри, что меня так пробило на кашель. А ты?

Эдди вспомнил глаза Одетты и мотнул головой.

— Я тоже еще не кончаюсь, хотя чизбургер и «бутончик» мне очень бы не помешали.

— Бутончик? — не понял Роланд, представив себе яблоневые деревья и буйство цветов в Королевском Саду (хотя Эдди имел в виду кружечку пива).

— Не бери в голову. Забирайся, дружище. Не четырехместный, конечно, кабриолет, но как-нибудь пару миль мы одолеем.

И они действительно одолели несколько миль, хотя к закату второго дня его расставания с Одеттой, они ненамного приблизились к тому месту, где была третья дверь. Эдди прилег, надеясь вырубиться еще на четыре часа, но не прошло и двух, как его разбудил очередной истошный вопль дикой кошки. Он вскочил, его сердце бешено заколотилось. Господи, судя по крику, зверюга была громадной.

Он увидел, что стрелок тоже не спит: он приподнялся на локте, и глаза его сверкали в темноте.

— Ты готов? — спросил Эдди и медленно поднялся на ноги, скривившись от боли.

— А ты? — едва слышно спросил Роланд.

Эдди потянулся, позвонки захрустели, как будто в спине взорвались крошечные хлопушки.

— Да. Но я все-таки не отказался бы от чизбургера.

— Ты, по-моему, мечтал о цыпленке.

Эдди застонал:

— Не трави душу, старик.

Когда взошедшее солнце осветило холмы, вдали показалась третья дверь. Они добрались до нее через два часа.

Снова все вместе, подумал Эдди, готовый свалиться с ног.

Но он явно поторопился с выводом. Одетты Холмс не было видно. Нигде.

13

— Одетта! — закричал Эдди, и теперь голос его был точно таким же надорванным и хриплым, как и у той, другой.

В ответ тишина. Не было даже эха, которое он мог бы принять по ошибке за голос Одетты. Эти низкие, выветренные холмы не отражали звука. Слышался только плеск волн, особенно громкий на этом узеньком клинышке берега — глухой и ритмичный грохот прибоя о стену грота, пробитого волнами в хрупком камне скалы, — и непрестанный вой ветра.