Противостояние

Она попыталась сосредоточиться на прохладной красоте пустыни, чтобы отогнать голос. Но голос остался.

«Если ему не было известно, что Гарольд восстанет против его воли и выстрелит в тебя, когда ты крикнешь ему, что уходишь, то что еще остается для него тайной? И пролетит ли пуля мимо в следующий раз?»

Но, Господи, ведь уже слишком поздно! Она опоздала на дни, недели, а может быть, и годы. Почему этот голос молчал до тех пор, пока то, что он говорит, не потеряло всякий смысл?

И словно согласившись с ней, голос замолчал, и все утро она была предоставлена самой себе. Она ехала по дороге, ни о чем не думая. По дороге, ведущей в Лас-Вегас. По дороге, ведущей к н ем у.

Мотороллер умер после полудня. Двигатель заскрежетал и заглох. Она ощутила жаркий, тревожный запах, напоминающий запах горелой резины. Она убила его. Она убила уже очень многих на пути к своему жениху. Она несла ответственность за смерть семерых членов Комитета Свободной Зоны и нескольких людей, приглашенных на их последнее заседание. А еще Гарольд. А еще, не будем об этом забывать, неродившийся ребенок Фрэн Голдсмит.

Мотороллер лежал на боку, как мертвое животное. Надин посмотрела на него в течение нескольких секунд, а потом отправилась пешком. Она уже миновала Сухое Озеро. А это означало, что ночью ей придется спать около дороги, если только никто не приедет за ней. В Лас-Вегасе она окажется не раньше утра. И внезапно она почувствовала уверенность, что темный человек заставит ее проделать весь путь пешком. Она придет в Лас-Вегас голодной, жаждущей, и обожженной солнцем пустыни, и последние следы прежней жизни будут истреблены в ней. Женщина, которая обучала маленьких детей в частной школе в новой Англии, навсегда исчезнет с лица земли.

Шел день, и она двигалась вперед. Пот градом катился с ее лица. На шоссе сверкали озерца ртути. Она сняла блузку и пошита по дороге в одном белом лифчике. Солнечный ожог? Ну и что? Честно говоря, дорогая, мне на это глубоко плевать.

К вечеру ее грудь и плечи приобрели ужасающий пурпурный оттенок. Вечерняя прохлада наступила неожиданно, заставив ее поежиться и вспомнить о том, что спальный меток остался привязанным к багажнику мотороллера.

Она с сомнением посмотрела вокруг, глядя на попадавшиеся тут и там машины, некоторые из которых были засыпаны песком по капот. От мысли о том, что можно устроиться на ночь в одной из этих гробниц, ее затошнило — затошнило даже сильнее, чем от ожога.

«Я брежу», — подумала она.

Но это уже не имело никакого значения. Она решила идти всю ночь напролет.

Она откинула с лица свои длинные волосы и тупо поняла, что ей хочется умереть.

Солнце скрылось за горизонтом, и установилось удивительное равновесие между светом и тьмой. Ветер, овевавший ее, был теперь смертельно холоден. Она огляделась вокруг во внезапном испуге.

Было с ли шк ом холодно.

Неожиданно ей вспомнился обрывок дилановской песни: «Рыскал, как крокодил… охотился в кукурузе…»

А вслед за этим какая-то другая песенка, кажется, «Иглз», с неожиданно пугающим смыслом: «Этой ночью я хочу спать с тобой в пустыне… а вокруг нас будут миллионы звезд…»

Внезапно она поняла, что он где-то рядом.

Она поняла это еще до того, как он заговорил.

«Надин». Е го мягкий голос, раздающийся из сгустившейся темноты.

— Надин, Надин… как я люблю любить Надин.

Она обернулась и увидела его. Он сидел на капоте старого «Шевроле», скрестив ноги и положив руки на обтянутые потертыми джинсами колени. Он смотрел на нее и нежно улыбался. Но глаза его вовсе не были нежными. В них она увидела черное ликование, пляшущее, как ноги человека, только что вздернутого на виселице.

— Привет, — сказал он. — А вот и я.

— Да. Наконец-то ты здесь. Как и было обещано.

Улыбка его стала шире, и он протянул руки навстречу ей. Она почувствовала исходящий от него испепеляющий жар. Его мягкие ладони обвились вокруг ее запястий и сжали их, как наручники.

— О, Надин, — прошептал он и нагнулся, чтобы поцеловать ее. Она отвернула голову совсем чуть-чуть, подняв глаза на холодный огонь звезд, и поцелуй его пришелся не в губы, а в уголок рта. Но он не был одурачен. Кожа ее лица ощутила насмешливый изгиб его улыбки.

«Он мне отвратителен», — подумала она. Но отвращение было лишь запекшейся коркой на чем-то более худшем — на зачерствевшей, долго скрываемой похоти, на старом прыще, у которого наконец-то появилась желтоватая головка, готовая изблевать из себя отвратительную, зловонную жидкость, давным-давно скисшую сладость. Его руки, скользившие у нее по спине, были горячее солнечного ожога. Она потерлась об него, и неожиданно холмик у нее между ног словно увеличился в объеме и стал более нежным, более чутким. Шов ее слаксов нежно возбуждал ее, так что ей захотелось потереться еще сильнее, чтобы раз и навсегда излечить себя от этого зуда.