Амнистия

Он покосился на погоны Журавлева.

– С майором надо поговорить.

Женщина провела платком по щекам, вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Сухоручко запрокинул кверху бутылочное горлышко, забулькал пивом. Затем вытер губы рукой и сунул в рот сигарету.

– Вот что, майор, я вдруг подумал: возможно, воя версия правильная. Может, друзья помогли Олегу прибраться. Я эту семью хорошо знаю, чуть ли не с детства знаю. Я помню ещё ихнего деда. Такой кряжистый двухметровый верзила, кажется, вырезанный из старого дуба. Он умер в следственном изоляторе. Месяца не дожил до суда, а ведь это была бы его девятая судимость.

Сухоручко допил бутылку пива и открыл следующую бутылку.

– И старуху хорошо помню, прекрасная была женщина, чудной души человек. Она тоже плохо кончила, умерла на каторге. А отец Олега мой бывший кореш. Можно сказать, я сейчас занимаю его место на этом кресле. Человек на нарах парится, а я тут в довольствии млею. Отец Олега получил двадцатку за тройное убийство. Старший сын Митя десять лет как из лагерей не вылезает. А вот младший сын… Ему в жизни везло больше, чем родственникам. Всего-то две судимости. А в прошлом году суд присяжных его оправдал. За отсутствием убедительных доказательств.

– Я жду весну-у-у-у-у, – пропела певица в телевизоре.

– А, вообще говоря, вся семейка у них преступная, – обобщил Сухоручко. – Вор на воре и вором погоняет. Такая порода воровская.

– А его что-нибудь о друзьях Олега вы не можете рассказать?

– Могу рассказать: все его друзья – воры. И на морду все одинаковы. Вот и весь сказ.

– А вы сами случайно не судимы?

– Вот именно судим, но случайно. Был грех молодости. Отсидел пятерочку за хищение вверенного мне армейского имущества. Я в Краснодарском крае чалился, а не в какой-нибудь поганой Мордовии. Как на курорте отдохнул. Но теперь я честный и порядочный человек и к тому же ещё инвалид.

Сухоручко повысил голос до крика.

– Мать, ты можешь обратно войти.

Он взмахнул рукой, давая понять, что его судимость, такая жалкая мелочь, такой пустяк, что об этом и говорить не стоит. Он промочил горло пивом, вытащил из-под стола следующую бутылку, полную. Открыл пробку, снизу надавив на неё большим пальцем. Пробка, описав дугу, полетела под стол. Но Сухоручко не наклонился, чтобы её поднять.

Из– за двери появилась Мизяева, села на прежнее место.

– Что ж, будем разрабатывать эту версию, о друзьях Олега, – подвел черту Журавлев.

– Разрабатывайте, – разрешил Сухоручко.

Журавлев обратился к женщине.

– Ах, черт, у меня нет с собой записей, – всплеснул руками Журавлев. – Вы не напомните, какого числа случилась эта трагедия?

– Четвертого июня.

– Вы не путаете?

– Что вы? Разве я могу этот день с другим днем спутать?

– Конечно, конечно, теперь я и сам число вспомнил, – кивнул Журавлев. – Кстати, вы не могли бы дать мне на время парочку фотографий вашего сына. Это нужно для следствия.

Мизяева встала, открыла ящик серванта. Вернувшись к дивану, она положила на колени лже-милиционера толстый семейный альбом, раскрытый на середине.

– Вот его карточка, вот и вот. Берите.

– Давно сделаны эти снимки?

– Нет, это свежие фотографии, последние, – женщина всхлипнула. – Это приятель Олега его снимал месяца три назад.

Журавлев вытащил из-под пленки две крупные фотографии и спрятал их в карман, застегнул папку и поднялся на ноги. Попрощавшись с Сухоручко, он вышел в коридор, присел на табурет и с отвращением посмотрел на темные похожие на чугунные утюги ботинки, в которые сейчас предстояло влезть.

Хозяйка вышла следом.

– Простите, что отнял время.

Журавлев, кряхтя, справился с правым ботинком.

– Ничего, ничего, – сказала Мизяева. – Хорошо, что пришли. А то мне с хлебозавода отпрашиваться.

Журавлев вышел из подъезда и с наслаждением закурил сигарету. От дневной жары не осталось и следа, небо сделалось глубоким и синим, высыпали звезды. Журавлев неторопливо брел по узкому переулку и думал о том, что не напрасно принял эти мучения с милицейской формой, не попусту ухлопал прекрасный субботний вечер.

* * * *

Уже четверть часа Локтев сидел в детективном агентстве «Северная звезда», заметно нервничая, он то и дело поглаживал ладонью непривычно голую, стриженную под ноль голову. Он неторопливо разглядывал три фотографии покойного Мизяева, разложенные на письменном столе, менял карточки местами и снова смотрел на них и морщился.