Долгая прогулка

Гэррети почувствовал, что все, весь мир, забыли о его существовании.

Макфрис так и шел за Барковичем. Пирсон с Бейкером говорили о шахматах.

Абрахам шумно ел, вытирая руки о рубашку. Скрамм оторвал клок своей рубашки и сморкался в него. Колли Даркер обсуждал с Уаймэном достоинства женщин.

А Олсон… Но он боялся даже глядеть на Олсона, который, казалось, только и хотел захватить кого-нибудь в скорую смерть.

Гэррети очень осторожно сбавил скорость, помня про свои три предупреждения, и скоро оказался рядом со Стеббинсом. Красные штаны того запылились, под мышками выступили большие круги пота. Кем бы Стеббинс ни был, он не был и суперменом. Какой-то момент он глядел на Гэррети, потом опять уткнулся взглядом в дорогу.

— Интересно, почему людей не очень много? — спросил Гэррети. — Зрителей, я имею в виду.

Сперва он подумал, что Стеббинс вообще не ответит, но в конце концов тот поднял голову и сказал:

— Потерпи. Они еще будут сидеть на крышах в три слоя, чтобы только поглядеть на тебя.

— Но они могли бы сидеть в три слоя и на всей дороге.

— Это опасно.

— Почему?

— А почему ты меня спрашиваешь?

— Потому, что ты знаешь.

— Откуда ты знаешь?

— Слушай, не строй из себя гусеницу из «Алисы в Стране чудес».

Почему бы тебе просто не ответить?

— Как долго ты выдержишь постоянные крики со всех сторон? Да от одного запаха всей этой толпы можно сойти с ума. Это все равно, что пройти триста миль по Таймс-сквер на Новый год.

— Но им же позволяют смотреть, разве не так?

— Я не гусеница, — сказал Стеббинс доверительным полушепотом. —Я больше похож на Белого Кролика, только вот золотые часы оставил дома, и на чай меня никто не приглашал. Насколько я знаю, во всяком случае. Может, если я выиграю, я это у них и попрошу. Скажу:

“Пригласите меня, пожалуйста, на чай".

— Черт побери!

Стеббинс принужденно улыбнулся:

— Скоро. Скоро. Ты потерпи.

У следующего поворота опять ударили выстрелы, спугнув фазанов, которые вылетели из подлеска, как электрические искры. Гэррети и Стеббинс зашли за поворот, но тело уже утащили. Они так и не увидели, кто это был.

— Видишь ли, — продолжал Стеббинс, — есть точка, после которой толпа уже не имеет значения. Ты просто перестаешь ее замечать, прячешься от нее в свою норку.

— Я понимаю, — кивнул Гэррети.

— Если бы ты понимал, ты бы не ударился в истерику, и твоему другу не пришлось бы тебя выручать.

— А как глубоко нужно спрятаться?

— А как глубоко ты сейчас?

— Не знаю.

— Что ж, тогда зарывайся, пока не уткнешься в камень. Залезай под него и сиди. Это и будет нужный уровень. Такова моя идея. Если хочешь, изложи свою.

Гэррети промолчал. Идей у него не было. Длинный путь продолжался.

Солнце висело над дорогой, разбитое на куски деревьями. Тени идущих гномами плясали по асфальту. Один из солдат нырнул в вездеход, достал оттуда какой-то сверток и стал его разворачивать. Это оказался громадный зонтик защитного цвета. Солдаты укрепили его на броне вездехода и уютно расположились в тени.

— Вонючие суки! — крикнул кто-то. — Моим призом будет ваша публичная кастрация!

Солдат эта мысль не слишком ужаснула. Они все так же оглядывали идущих пустыми глазами.

Гэррети не хотелось больше говорить со Стеббинсом. Он переносил Стеббинса только в малых дозах. Он пошел быстрее. Было 10.02.

Через двадцать три минуты с него снимут одно из предупреждений, но пока он шел с тремя. Это его не пугало — в нем засела странная уверенность, что он, Рэй Гэррети, не может умереть. Другие, статисты в фильме его жизни, могут, но он, звезда… Может быть, ему еще предстоит понять лживость этих успокаивающих иллюзий; может, именно об этом дне говорил Стеббинс.

Не замечая этого, он прошел вперед почти до авангарда, где снова встретился с Макфрисом. Они образовали редкую цепочку: впереди Баркович, следом Макфрис, идущий с полусогнутыми руками, чуть прихрамывая на левую ногу, и в конце — сам герой фильма «История Рэя Гэррети». Как, интересно, он выглядит?

Он потер ладонью щеку, чувствуя пробивающуюся щетину.

Макфрис оглянулся и опять повернулся к Барковичу. Его глаза были темными и затуманенными. Они шли пятнадцать минут, или двадцать. Макфрис молчал. Гэррети дважды прочистил горло, но так ничего и не сказал. Он думал, что чем дольше идешь в молчании, тем труднее его нарушить. Может быть, Макфрис жалеет, что спас его. Или ему стыдно. Все это глупо и безнадежно, и не надо было его спасать, а раз уж спас, то не надо об этом жалеть. Он уже открыл рот, чтобы сказать это, но тут Макфрис заговорил сам: