Том 7. Эхо

Ваш старый капитан Георгий Яффе

Он поэмы этой капитан(С. А. Колбасьев)

1

Не следует путать серьезного писателя с торжественным писателем. Серьезный писатель может быть коршуном или соколом, или даже попугаем, но торжественный писатель — всегда сыч.

С. Колбасьев

Этот человек любил дразнить гусей.

Шествует по тихой пригородной улице стадо милых, мирных, глупых, жирных от своего спокойствия, в сознании своей значительности гусей.

Умные, деликатные люди, встретив гусиное стадо, отводят даже глаза в сторону, ибо знают, что и случайный взгляд, не говоря уже о тыкании пальцем и усмешке, вызовет сперва у вожака, а затем и у всего стада приступ шипения, изгибания шей и довольно опасную коллективную атаку.

Но вот находится пятилетний малец, который тоже знает, что с гусями шутить — дело опасное, но — анфан террибль! — удержаться не может и начинает прямо в морду гусиному вожаку двумя пальчиками шевелить, ибо в душе его уже живет неистребимая веселая ненависть к тупому, самодовольному гусиному стаду.

Увы, такие пацаны рано или поздно кончают плохо.

А существовало бы ныне человечество, кабы они не рождались время от времени на свет божий?

«Документальный метод великолепен, но необязателен. Кроме того, он мне надоел. Сейчас нет журнала, не набитого до отказа фактами и автобиографиями, нет людей, не занятых писанием человеческих документов. Я не сомневаюсь в их праве на это, но полагал бы необходимым ограничить их вредную деятельность. Они врут лучше любого беллетриста. Поэтому я предпочитаю заниматься откровенной перестановкой материала и не претендую на историческую точность».

Ну и досталось же Колбасьеву за подобные пассажи-декларации, за этакие гардемариновские наскоки на «факты», «автобиографии», за отсутствие претензий на историческую точность.

Какой бог или сатана всю жизнь заставлял его подставлять голый живот под сокрушительный хук любого критика?

И ведь никакой последовательности в саморазоблачениях:

«Плаваешь на своих миноносцах и врешь сколько влезет, потому что морские специалисты не занимаются литературной критикой, а литературные критики не знают морской специальности… Доволен самим собой и своим радиограммофоном…»

Эх, зачем же так лихо и бесшабашно кренить яхту на повороте? Ведь черпаешь бортом! Да еще и действительно привираешь: сам-то ни на йоту не отходишь от честной внутренней правды — потому-то и живы твои книги…

А зачем бросать в лицо тридцатых годов: «Я был петербуржцем, не любил Москву и любил Киплинга!» Зачем тебе ворошить такое свое прошлое, когда ты давно живешь в Ленинграде, Москва давно столица, а Киплинг — бард британского империализма и наглухо засунул свой талант в узкие ножны английского колониального тесака?..

И зачем эта вечная ирония? Ведь «ирония» в буквальном переводе означает «притворство», этакое лукавое, озорное притворство… Но только что — в конце двадцатых годов — на твоих глазах врезали по «Двенадцати стульям» так, что гусиные пух и перья полетели, — за «богемно-нигилистическое отношение к действительности», а ты в пекло Гражданской войны ведешь своих героев. И ведь знаешь высказывание Михаила Михайловича Зощенко о том, что литература — дело опасное, схожее с изготовлением свинцовых белил…

А зачем, коли ты профессиональный моряк, известный писатель, удачливый дипломат, еще лезть в драку за джаз? Ведь именно тут скрестились критические мечи: «Что мы называем легкожанровой музыкой? Это музыка бара, кафе-шантана, варьете, „цыганщина“, джазовая фокстротчина и т. д. — все то, что составляет музыкальный самогон…» Борцы за джаз! Я джаза меч на берегах Невы держал. Но я устал, хочу прилечь, и я борьбы не выдержал.

Это «устал и захотел прилечь» после очередной проработки наш неунывающий Леонид Утесов. И Сергей Адамович бросил ему спасательный круг.

Интересно, что и такой серьезный, не любящий по мелочам дразнить гусей писатель, как Бабель, тоже счел себя обязанным высказаться по джазовому вопросу: «Революция открыла Утесову важность богатств, которыми он обладает, великую серьезность легкомысленного его искусства…» И Колбасьев и Бабель увидели в джазе не истеричность, надрыв и цинизм, как видел «лауреат джазового века» Скотт Фицджеральд, а оптимизм личности, которая после революции получила право на импровизацию, на выявление себя и в коллективном творчестве, и — соло.