Способный ученик

     - Ты, конечно, можешь зайти на минутку. Просто я  не  хочу,  чтобы  у тебя были неприятности, понятно?

     -  Еще  бы,  мистер  Дюссандер,  -  сказал  Тодд,  переступая  порог. Дюссандер закрыл за ним дверь, словно отрезав утро.

     В доме пахло затхлостью и спиртным. Такие запахи иногда держались  по утрам и у них дома, после  вечеринки  накануне,  пока  мама  не  открывала настежь окна. Правда, тут было похуже. Тут  запахи  въелись  и  все  собой пропитали. Запахи алкоголя, подгоревшего масла, пота, старой одежды и  еще лекарств - ментола и, кажется, валерьянки. В прихожей темнотища,  и  рядом этот Дюссандер - втянул голову в ворот,  этакий  гриф-стервятник,  ждущий, когда раненое животное  испустит  дух.  Сейчас,  невзирая  на  двухдневную щетину и обвислую дряблую кожу, Тодд явственно увидел перед собой  офицера в черной эсэсовской форме; на улице, при  дневном  свете,  воображение  не бывало столь услужливым. Страх, точно ланцет, полоснул  Тодда  по  животу. Лёгкий страх, поправится он позднее.

     - Имейте в виду, если со мной что-нибудь случится...

     Дюссандер презрительно отмахнулся  и  прошаркал  мимо  него  в  своих шлепанцах, как бы приглашая за собой в гостиную.  Тодд  почувствовал,  как кровь прихлынула к щекам. Улыбка увяла. Он последовал за стариком.

     И вот еще одно разочарование, которого, впрочем,  следовало  ожидать. Ни тебе писанного маслом портрета Гитлера с упавшей челкой  и  неотступным взглядом. Ни тебе боевых медалей под стеклом, ни почетного меча на  стене, ни "люгера" или "Вальтера" ни  камине  (и  самого-то  камина,  сказать  по правде, не было). Все правильно, что он, псих, что  ли,  выставлять  такие вещи на обозрение. Тодд не мог внутренне согласиться с этим резоном, и все же трудно было вот так сразу выкинуть из головы то,  чем  тебя  пичкали  в кино и по телевизору. Он стоял в гостиной одинокого старика,  живущего  на худосочную  пенсию.  Допотопный  "ящик"  с  комнатной  антенной  -   концы металлических  рожек  обмотаны  фольгой  для  лучшего  приема.   На   полу облысевший серый коврик. На стене, вместо портрета Гитлера,  свидетельство о гражданстве, в рамке, и фотография женщины в чудной шляпке.

     - Моя жена, - с чувством произнес Дюссандер. - Она умерла в пятьдесят пятом... легкие. Не знаю, как я пережил это.

     К Тодду вернулась его улыбка. Он пересек комнату якобы  затем,  чтобы получше рассмотреть женщину на фотографии, а сам пощупал  пальцами  абажур настольной лампы.

     - Перестань! - рявкнул на него Дюссандер. Тодд даже слегка отпрянул.

     - Отлично, - сказал он с искренним восхищением. -  Сразу  чувствуется начальник.  А  кстати,  это  Ильза  Кох  придумала   делать   абажуры   из человеческой кожи?

     - Я не знаю, о чем ты, - сказал Дюссандер. На  "ящике"  лежала  пачка "Кулз", без фильтра. Он протянул пачку.

     - Хочешь? - Его лицо исказила жутковатая ухмылка.

     - Нет. Это может кончиться раком легких. Мой  папа  раньше  курил,  а потом бросил. Даже вступил в общество некурящих.

     - Ну-ну. - Дюссандер как ни в чем не бывало извлек спичку из  кармана халата и чиркнул ею о пластиковую  поверхность  "ящика".  Затянувшись,  он сказал:

     - Лично я не вижу причин, почему бы мне  сейчас  же  не  позвонить  в полицию и не рассказать, какую чудовищную напраслину тут на меня возводят. А  ты  видишь?  Только  отвечай  быстро,  мальчик.  Телефон  в   прихожей. Представляю, как тебя выпорет отец. Неделю будешь  подкладывать  под  себя подушечку.

     - Мои родители всегда были против порки. Телесные наказания не решают проблемы, а только усугубляют ее. - Внезапно глаза Тодда заблестели.  -  А вы их пороли? Женщин? Раздевали их догола и...

     Дюссандер издал какой-то сдавленный звук и направился в прихожую.

     - Я бы не советовал, - произнес Тодд ледяным голосом.

     Дюссандер повернулся. Он заговорил четко и  размеренно.  Если  что  и смазывало эффект, так это отсутствие вставной челюсти.

     - Еще раз, последний, повторяю: меня  зовут  Артур  Денкер.  Артуром, кстати, отец меня назвал в честь Конан-Дойля, чьи рассказы приводили его в восхищение. Я никогда не был Дюзандером, или Гиммлером, или Дедом Морозом. В войну я был лейтенантом запаса. Я никогда не  принадлежал  к  нацистской партии. Мое участие в боевых действиях ограничилось тремя неделями боев  в Берлине. Не скрою, в конце тридцатых, еще в первом браке, я симпатизировал Гитлеру. Он покончил с депрессией и в  каком-то  смысле  восстановил  нашу национальную гордость, которую мы потеряли в  результате  унизительного  и бесчестного Версальского мира. Тогда, в тридцатых, он казался мне  великим человеком. Он  и  был  по-своему  великим.  Но  под  конец  он  безусловно свихнулся - посылать в бой  несуществующие  армии  по  указке  звездочета! Отравить Блонди, свою любимую собаку! Поступки безумца. Они все  обезумели - заставляли собственных детей глотать капсулы с ядом и при этом распевали "Хорст  Вессель".  Второго  мая  сорок  пятого  года   мой   полк   сдался американцам.  Помню,  как  солдат  по  фамилии  Хакермейер  угостил   меня шоколадом. Я даже заплакал. Меня поместили в лагерь для интернированных  в Эссене. К нам хорошо относились. Мы следили за Нюрнбергским  процессом  по радио, и когда Геринг покончил с собой, я обменял американские сигареты на бутылку шнапса и напился на радостях. После освобождения  я  устроился  на завод "Эссен Мотор" - ставил колеса на автомобили.  В  шестьдесят  третьем вышел на пенсию и вскоре переехал в Соединенные Штаты. Это была мечта моей жизни. В шестьдесят седьмом я получил гражданство. С тех пор я американец. Голосую на выборах. Никакого Буэнос-Айреса. Никакой торговли  наркотиками. И Западного Берлина не было. И Кубы... А  теперь  иди,  иначе  я  звоню  в полицию.