Дикие карты

В тот день, когда Кеннеди застрелили в Далласе, Том вернулся к себе в комнату, едва сдерживая слезы. Род приготовил ему подарок — поработал над портретом красной ручкой. Теперь вся макушка Кеннеди была окровавлена, а глаза перечеркнуты маленькими красными крестиками. В углу рта был пририсован болтающийся язык.

Томас Тадбери смотрел на это долго-долго. Он не плакал, нет; он не мог позволить себе расплакаться. Он принялся собирать чемоданы.

Стоянка первокурсников располагалась в другом конце кампуса. Замок на багажнике его «меркьюри» 54-й модели был сломан, и он зашвырнул сумки на заднее сиденье. На ноябрьском холоде прогревать двигатель пришлось довольно долго. Должно быть, вид у него, пока он сидел там и ждал, был дурацкий: стриженный под «ежик» пухлый коротышка в роговых очках, уткнувшийся лбом в руль, как будто его вот-вот стошнит.

Выруливая со стоянки, он заметил новенький блестящий «олдсмобиль-катласс» Родни. Том переключился на нейтральную передачу и некоторое время стоял на месте, раздумывая. Потом огляделся по сторонам. Поблизости никого не было видно — все сидели перед телевизорами и смотрели новости. Он нервно облизал губы и оглянулся на «олдсмобиль». Костяшки пальцев, сжимавших руль, побелели. Затем Тадбери впился взглядом в автомобиль, наморщил лоб и нажал!

Первыми подались двери, медленно вогнувшись внутрь под давлением. С негромким хлопком разлетелись фары — сначала одна, за ней другая. Заднее стекло внезапно раскололось, разбрызгав осколки во все стороны. Щитки согнулись и отвалились — металл протестующе заскрипел. Разом лопнули обе задние шины, за ними следом просели крылья, потом капот. Лобовое стекло рассыпалось в мелкую крошку. Треснул картер, за ним — стенки бензобака: масло и бензин хлынули под днище машины. К тому времени Том Тадбери почувствовал себя уверенней, и это облегчило ему задачу. Он представил, что стискивает «олдсмобиль» в воображаемом великанском сильном кулаке, и принялся сжимать его все сильнее и сильнее. Над стоянкой разнесся звон и скрежет, но его никто не услышал. Том методично плющил «олдсмобиль», превращая его в комок смятого металла.

Когда все было кончено, он переключил передачу и оставил колледж, Родни и свое детство позади — навсегда.

* * *

Где-то плакал великан.

Тахион проснулся. К горлу подкатывала тошнота, в висках пульсировала кровь в такт с громогласными всхлипываниями. В темной комнате все казалось странным и незнакомым. Неужели опять пришли убийцы и его семье снова грозит опасность? Нужно отыскать отца. Пошатываясь, он встал на ноги, его повело в сторону, и пришлось ухватиться за стену, чтобы не упасть.

Стена оказалась слишком близко. Это не его покои, здесь все чужое, а этот запах... Тут к нему снова вернулась память. Уж лучше бы убийцы.

Ему вновь снился Такис. Он пошарил рукой в темноте, нащупал шнур, которым включался верхний свет. Дернул за него, и голая лампочка бешено закачалась; по стенам заплясали тени. Во рту стоял мерзкий привкус, грязные волосы лезли в глаза, одежда смялась. Но хуже всего было то, что в бутылке не осталось ни капли.

Тахион беспомощно огляделся по сторонам. Комната шесть на десять футов на втором этаже меблирашки, именуемой просто «Комнаты», на Боуэри-стрит. Забавно, но раньше вся здешняя округа тоже называлась «Боуэри» — так сказала ему Ангеллик. Но то было раньше; теперь она звалась как-то по-другому. Он подошел к окну и поднял штору. В помещение хлынул желтый свет фонаря. На другой стороне улицы великан тянулся к луне и плакал оттого, что не мог ее достать.

Его звали Крошкой. Тахион полагал, что это было проявление человеческого остроумия. В Крошке было бы четырнадцать футов роста, если бы он только мог встать. Его безмятежное простодушное лицо увенчивала спутанная копна мягких темных волос. Ноги у него были стройные и абсолютно пропорциональные. В этом-то и заключалась ирония: стройные, абсолютно пропорциональные ноги не могли выдержать тяжести четырнадцатифутового человека. Крошка сидел в деревянном инвалидном кресле, здоровой механизированной махине на четырех лысых колесах, снятых с разбитого полуприцепа. Увидев в окне Тахиона, он завопил что-то бессвязное, как будто узнал его. Такисианин отошел от окна. В Джокертауне снова наступила ночь. А ему... ему совершенно необходимо было выпить.

Здесь все пропахло плесенью и блевотиной, а какой невыносимый холод! «Комнаты» отапливались далеко не так хорошо, как те отели, в которых он часто останавливался в прошлом. На него нахлынули непрошеные воспоминания о «Мэйфлауэре» в Вашингтоне, где они с Блайз... Нет, об этом лучше не думать. Ладно, сколько времени? Довольно поздно. Солнце уже зашло, а по ночам в Джокертауне жизнь била ключом.