Пакт

Франс сидел в спальне на кровати, теребил большого плюшевого зайца, любимую игрушку Габи, с которой она не расставалась с детства. Как всегда после истерики, он впал в прострацию, накручивал на палец заячье ухо, бормотал что-то невнятное.

– Прости, не слышу, – Габи застегнула пряжки саквояжа. – Все, я готова. Вставай, пора ехать.

Франс не двинулся с места, заговорил чуть громче, монотонным механическим голосом:

– Путци выпил уксусную кислоту. Его забрали в больницу. Всех выживших самоубийц проверяют психиатры. В субботу вечером позвонили из больницы, сказали, что комиссия признала его психически неполноценным. По закону он подлежит стерилизации.

– Какой кошмар… Но ведь можно как-то оспорить, похлопотать, дать взятку. Он выжил, это главное.

– Лучше бы он умер. Его кастрируют, и правильно сделают.

– Франс, что ты говоришь?

– Я спас его, вытащил из грязи, я дал ему все, поселил в своем доме, холил и лелеял как самое драгоценное сокровище, и чем он отплатил мне? Сжег собственные внутренности кислотой, лишь бы избавиться от меня! Предатель, еврейский выродок!

– Тебе его совсем не жалко? Ты же так любил его.

Франс встал, со злобой отшвырнул игрушечного зайца в угол.

– Довольно! Не желаю больше слышать о нем. Мама права, он получил по заслугам. Каждому свое. Никогда при мне не произноси его имени. Можешь не беспокоиться, я уже в порядке. Идем, ты опоздаешь на самолет.

Габи подняла своего зайца, усадила на подушки. Франс взял у нее саквояж. По лестнице спускались молча. Когда сели в машину, он спросил:

– Почему ты вчера не пришла на завтрак? Мы с мамой ждали тебя, я звонил, никто не брал трубку.

– Ходила в Египетский музей. Там папирусы с описанием древних благовоний, мне нужно было кое-что посмотреть для статьи.

Она заметила, что невольно отодвигается подальше от него, неприятно сидеть с ним рядом, чувствовать сквозь пальто прикосновение его плеча. История с Путци подействовала сильно. Сильнее, чем она могла представить.

– Ты читаешь иероглифы? – спросил Франс.

Случайно произнесенный вопрос из экстренного пароля Бруно вызвал у нее нервный смех.

– Я бог-крокодил Сухос, который обитает посреди ужаса, – произнесла она громко, нараспев, и опять засмеялась.

– Это из «Фауста»?

– Из египетской «Книги мертвых».

– А! Так ты правда умеешь читать иероглифы?

– Я змея Сата, мои годы нескончаемы, я рождаюсь ежедневно.

– Из «Божественной комедии»?

– Нет. Все из той же «Книги мертвых».

– Габи, ты прелесть, я тебя обожаю.

Он проводил ее до самого трапа. Прощаясь, обнял, буквально повис на шее и пробормотал:

– Габи, у меня нет никого ближе тебя, ты мой единственный, самый дорогой друг. Поклянись, что никогда не предашь меня.

– Конечно, Франс, конечно, солнышко. Ну все, мне пора, будь умницей, не огорчай маму, – она похлопала его по спине, мягко выскользнула, ступила на трап.

Все пассажиры уже были внутри. Она поднималась последняя. Франс, придерживая шляпу, смотрел на нее снизу вверх. Рот его шевелился, сквозь рев двигателя и шум ветра донесся крик:

– Габи! Поклянись жизнью!

Она помахала ему рукой и вошла в самолет.

Глава девятнадцатая

Возле бывшего Дома Благородного дворянского собрания, на углу Охотного Ряда и Большой Дмитровки, топтались замерзшие милиционеры, стояли припаркованные «паккарды», «форды» и «ролс-ройсы». Под ледяным ветром трепетали флажки, прикрепленные к мордам автомобилей. Звездно-полосатый американский. Синий, с шестиконечным красным крестом – британский. Красный, с черной свастикой – германский. У подъезда Октябрьского зала суетилась толпа иностранных журналистов.

В Октябрьском зале проходил Второй показательный процесс. Военная коллегия Верховного суда СССР рассматривала дело Московского параллельного антисоветского троцкистского центра.

Илья на процессе не присутствовал. Ему было поручено переводить стенограммы на немецкий. За перевод на европейские языки засадили несколько десятков человек. Хозяин приказал, чтобы материалы публиковались сразу во множестве газет, по всему миру. Илью тошнило от этих текстов, он работал по пятнадцать часов в сутки, хотелось на воздух.

Большая Дмитровка теперь называлась улицей Эжена Потье, героя Парижской коммуны, автора текста «Интернационала». В честь празднования в феврале 1937-го столетия со дня гибели А.С. Пушкина ее собирались переименовать в Пушкинскую. Поэта связывало с Большой Дмитровкой единственное, смутно известное событие. В каком-то доме на этой улице Александр Сергеевич проиграл карточному шулеру большую сумму и потом несколько лет выплачивал долг частями.