Аристономия

– Ругаешься, – удовлетворенно заметил Шурыгин. – Это правильно. Нас, дураков, ругать мало. Нас бить надо.

Вернулась женщина, поставила каску с водой прямо на угли. Антон шевелил ножом на горячем камне подымливающее крошево из белены. Ни в коем случае не пересушить. Пожалуй, довольно.

Взял еще камень, стал растирать белену. Получился не порошок, а какая-то серо-зеленая размазня. Антон скептически поглядел на сомнительное зелье, вздохнул.

– Вспомнил я тебя, – сказал Харитон. – Пьяный был, а помню. Хорошо, я тебя не кокнул. А мог. Когда во мне хмель забродит, я дурной становлюсь. Сколько через свой кураж неприятностев имел – не перечесть.

– Верю.

Толченую белену – в водку. Взболтать. Но сначала отлить немного спиртного для дезинфекции. Куда бы?

– Дай-ка.

Отобрал у Шурыгина портсигар – хороший, массивного серебра. Наверняка трофейный. Табак оттуда ссыпал горкой на камень.

– Вино? – потянул носом Харитон, хищно глядя на флягу и портсигар, куда Антон отлил немного водки. – Угости.

– Сейчас выпьешь всё. Через минуту.

Прокипятив в воде кусок ваты, выдернутой из того же фуфеля, Антон накалил лезвие. Посмотрел на свои пальцы – вроде не дрожат.

– Теперь так. По пояс разденься и ложись. Руки вытяни вверх. Но сначала выпей водку. Всю, залпом.

Всего три раза дернулся кадык на горле у раненого – и опустела фляга.

– Выпил водочки, можно и храпака, – беззаботно сказал Шурыгин, растягиваясь на земле.

Антон внимательно смотрел на его глаза. В белене содержится атропин. Если дурман подействует, зрачки должны расшириться.

На всякий случай уселся раненому на вытянутые руки, бабе велел взгромоздиться на ноги.

– Чегой-то вы? Верхом на мне поехаете? – пролепетал Шурыгин заплетающимся языком.

А зрачки-то в самом деле расширились, глаза стали будто черными.

– Так больно? – спросил Антон, дотронувшись кончиком ножа до раны.

Харитон не ответил.

– Ох хороша горилка-а, – протянул он. – Ох хороша-а! Где такую взял, студент? Душа порхает, по небу летает.

И запел:

• На прекрасном да на месте
• Харчевня стояла.
• Ой, ду-дым ду-дым, ду-дым,
• Харчевня стояла.

Антон смочил кусочек ваты в водке, продезинфицировал пальцы.

На хирурга он не учился, на операциях только ассистировал, но технически процедура несложная. В любом случае, отступать поздно.

Раздвинул края раны, ожидая крика или хотя бы стона, но Харитон продолжал выводить визгливым, дурашливым голосом:

• Ты казачка душа-Таня,
• Поедем кататься.
• Ой, ду-дым ду-дым, ду-дым,
• Поедем кататься.

Анестезия действовала!

Пока Антон – кропотливо, долго – вычищал из раны налипшую дрянь, время от времени снимая мокрой ватой сочащуюся кровь, раненый орал свою дикую нескончаемую песню.

– Больно? – несколько раз спрашивал Антон.

– Щекочеть чего-то, – отвечал Шурыгин, блаженно жмурясь.

В конце операции чмокнул губами, уснул. Работать стало легче.

Завершив очистку, Антон промыл рану, смазал остатками водки, залепил листом подорожника. Наложил повязку – Самохина оторвала кусок от своей нижней рубахи. Ткань была сомнительной чистоты, но сверху ничего, сойдет.

– Слезай с него, Самохина. Кончено. – Рукавом вытер лоб. Вроде и не жарко было, а как вспотел. И совершенно выбился из сил. – Я, пожалуй, тоже посплю.

Он сполз наземь, привалился головой к плечу Шурыгина, зевнул.

Проснулся от тряски.

Харитон, наклонившись, теребил его за плечо.

– Итить надо. Завечеряет – дороги не найдем. Солнце низко, за ним надо итить.

Для человека, перенесшего мучительную, долгую операцию, вид у Шурыгина был отменный: и цвет лица, и блеск глаз, и динамика движений.

– Почему на закат? – спросил Антон, садясь. – Там же поляки.

– Наши там.

Кавалерист показал туда, где сквозь деревья просвечивало красноватое солнце, и Антон услышал рокот недальней канонады.

– Наша батарея, я ее на голос чую. Пожуй чего-нито, и пойдем. Извиняй, мы с Самохиной без тебя поснедали. Брюхо подвело.

На тряпке лежала аккуратно отрезанная треть колбасы и ломоть хлеба. «Взяли без спроса, но поделили честно, – понял Антон. – А будить не стали, чтоб отдохнул. Пожалуй, это следует назвать деликатностью».

Харитон сел рядом, скосил глаза – вертеть забинтованной шеей ему было трудно.