«Все равно, – сказал Антон сам себе, унимая всколыхнувшуюся панику. – Хуже, чем сейчас, не будет. По крайней мере, действовать, а не прозябать дрожащей тварью…»
Но Петр Кириллович глядел с холодным удивлением.
– Ты что, совсем меня не слушал? Я же сказал: нужны профессионалы, закаленные бойцы. Нет времени учить военному делу штатских. Началась настоящая война. Будет много крови, гораздо больше, чем уже пролилось. В ответ на революцию установится стальная военная диктатура. Огонь мы будем гасить огнем. Тебе не нужно всего этого видеть. Уезжай из России. Вернешься, когда самое страшное будет позади.
И объяснил, что Сеть занимается не только отправкой офицеров в действующую армию, но и помогает их родственникам перебраться в Финляндию. Воин, идя в бой, должен быть спокоен за свою семью.
В Финляндию из Петрограда пытались бежать многие. С каждым днем это становилось всё рискованней. Кого ловили на границе – расстреливали.
– Да, у меня есть однокурсник один, Витя Хомутов. Он звал идти на лыжах через залив, когда лед встанет. Но Хомутов спортсмен. А я, наверно, и пары верст не пройду.
Петр Кириллович засмеялся:
– Обойдемся без лыж. Среди тех, кого мы переправляем в Финляндию, спортсменов мало. Спортсмены у нас в другую сторону едут, на юг.
После холодного октября выдался необычно теплый ноябрь. Даже погода в этой стране была враждебна Антону. Финский залив покрылся «салом», но всё не вставал. Температура перешла на устойчивый минус только после двадцать шестого.
Совсем недавно Антон ждал морозов со страхом: получится ли дожить до весны? А теперь что ни день бегал смотреть, замерзли ли каналы, да что с Невой?
Но вот вода покрылась сначала пленкой, потом настоящим льдом, и поверху уже заметал снег, а на Кронштадт прошел – в газетах написали – первый ледокол. Тем же вечером из «Сети» дали знать: сегодня.
Из дому Антон ушел, ничего не сказав и, разумеется, не попрощавшись. Лишь оставил на столе записку для Паши – исключительно ради того, чтоб не вздумали сообщать в милицию. «Уезжаю, нашел работу. Живи как тебе лучше. Прощай». Вторую половину приписал, поддавшись настроению. Как-никак прощание с большим куском жизни. Ну и вообще: между переменами, которые произошли с Россией, и Пашиной метаморфозой было что-то сходное. Румяная, несентиментальная, нахрапистая бабеха и большая, жестокая, грубая страна. Обе когда-то казались родными, заботливыми, любящими. Обе стали до отвращения чужими.
С собой Антон взял самое необходимое – Бердышев предупредил, что ноша должна быть минимальной. Прощальное письмо матери, несколько фотокарточек и «кодак», единственную материальную ценность.
Однако в тот вечер что-то сорвалось. Услышав про оставленную записку, связной выругал Антона – возвращаться домой теперь было нельзя.
Определили на временный постой – в полуподвал, где было грязно, но тепло, потому что под сводом проходила горячая труба, невесть откуда и куда. Четыре дня просидел Антон в этом подземелье. Часов в двенадцать приходила женщина с пустыми глазами, говорила: «Не сегодня», оставляла еду и уходила. Вступить с ней в разговор он так и не решился. От женщины веяло трагедией, большим горем. Нетрудно догадаться, каким – в нынешние-то времена.
Сегодня Живая Покойница (так он мысленно ее называл) пришла не в двенадцать, а позже.
– В девять вечера сядете в поезд Приморской железной дороги. Сойдете на станции Раздельная. На платформе встанете у павильона. Снимете левую варежку и отряхивайте ей рукав…
– У меня нет варежек.
Она показала на узел:
– Здесь всё, что нужно. Шапка, валенки, варежки, свитер. И документы. С Богом. Я буду за вас молиться.
Если она способна молиться, значит, все-таки не совсем покойница. Может быть, еще оживет. Как ее зовут, Антон так и не узнал. Когда спохватился, женщина уже ушла.
Впрочем, это и лучше. Если схватят, то будут допрашивать, бить. А не знаешь имени – можно не бояться собственной слабости.
Вот и Раздельная. Однажды, задолго до войны, ездили с родителями на Лисий Нос. Мало что запомнилось: сосны, белесая рябь на воде, дальний силуэт Кронштадта. И, конечно, кукольный поезд. Вся эта ветка была какая-то игрушечная.
Но сейчас, в бледном свете единственного фонаря павильон кокетливой дачной станции показался Антону зловещим. Стекла выбиты, на полу следы кострища.