Сержанту никто не звонит

...Мне всегда казалось, что я умру осенью. Шагну в объятия старухи с косой, свалюсь в грязь, под ноги наемной швейцарской пехоте – острие алебарды пронзит кирасу и войдет в живот. Но умру я не сразу. Рана загноится, будут кровь, жар и мучительные сны. А еще через несколько дней, почернев и воняя, как брошенная волками падаль, я отойду в мир иной. Жаль, что я лишился юношеских грез о героической кончине... Прекрасная дама, рыдающая над телом рыцаря, наденет на его белое чело венок из красных роз и запечатлеет на устах... Жаль.

Прекрасная дама, рыдающая над хладным телом, гораздо приятней хуча, с громким чавканьем это тело пожирающего.

– Честной смерти, Генри, прошу тебя, – шагнул ко мне Вальдо. Рослый и плечистый, с белыми усами и черной шевелюрой, Вальдо хороший боец, но никудышный правитель. Он не понимает. Нельзя давать черни даже призрачной власти над собой. Были жестокие правители, были умные правители, были жестокие умные правители... Добрых – не было. Вместо них правили другие.

В жестоком деле доброта – сродни глупости.

– Кузен, Алан Олбери – всего лишь мальчишка, – вступил Сидни. Как же без двоюродного братца?

– ЧЕСТНОЙ СМЕРТИ! – кричит толпа.

...Ему двадцать три с небольшим. И он стоил мне восьми солдат.

Я поднял руку. Толпа смолкла, «жалельщики» отступили назад и приготовились слушать. Вот только услышат ли они меня...

– Вы просите милости? – я обвел взглядом площадь. Ожидание, весомое, словно тяжесть кольчуги, легло мне на плечи. – Ее не будет.

Толпа выдохнула...

– Святой отец, – обратился я к священнику. – Сэру Олбери нужно исповедаться... Пусть Господь его простит.

– А вы, милорд? Неужели..?

– Я, в отличие от Господа, прощать не умею, – сухо сказал я. «И, может быть, именно поэтому до сих пор жив.»

...Мертвое тело вдруг дернулось, заплясало на веревке, серые губы искривились в неестественно широкой улыбке, обнажая зубы. Налитые кровью глаза – черные и вылезшие из глазниц – казалось, взглянули прямо на меня.

Глаза хуча.

Я дал знак.

Один из стражников, Мартин, шагнул вперед, ухватил бывшего сэра Алана Олбери за щиколотки, повис на нем всем телом. Веревка натянулась. В мертвой (шлеп, шлеп, шлеп) тишине отчетливо прозвучал скрип пеньки...

Другой стражник, Аншвиц, ударил.

Острие алебарды вонзилось дергающемуся Олбери под челюсть и вышло из затылка. Мертвец обмяк. Кончено! Хучи тоже умирают. Достаточно нанести удар в голову, разбить череп или снести голову с плеч...

То же самое, проделанное с живым человеком, называется честной смертью.

Такой смерти просили для несчастного Алана Олбери...

И я отказал.

...Влага мелкими каплями оседает на коже, осень лезет мокрыми руками...

В дублете холодно и сыро.

А они смотрят на меня. Благородный сэр Аррен, великан Вальдо, белобровый и темноволосый; кузен Сидни, по обыкновению кривящий губы в ухмылке... И даже верный Джон Оквист, моя правая рука... Смерды и солдаты, лучники Уильяма Стрелка и наемники Брауна... И вон тот толстяк, и тот длинный, с рыжей бородой...

Все смотрят.

И я понял, что совершил ошибку.

Поставил себя на одну сторону с вечно голодными живыми мертвецами...

Никто не знает, с чего все началось. Просто в один прекрасный день мертвые отказались тихо догнивать в своих могилах. И превратились в хучей.

...И каждый год мне кажется – вот она, последняя моя осень. Острие алебарды в бок, падение, жар и гной по всему телу. Приходится делать усилие, чтобы не поддаться мрачному очарованию смерти. Желание умереть – передается в нашем роду из поколения в поколение. Мои предки травились, выезжали один на сотню в одном дублете, прыгали с колоколен и дерзили королям. Долгие годы, с самой юности, я боролся с самим собой. Меня тянуло к каждому обрыву, каждый пруд казался мне местом желанного покоя. Глядя на кинжал, я представлял, с каким облегчением загоню клинок себе под ребра...

Но я – жив.

Потому что чертова гордость – мое проклятие и мое спасение – встала поперек дурацкому желанию. Мне не быть героем? Пусть так. Зато и самоубийцей я не стану...

Как ни странно, до Бога мне дела нет.

– Честной смерти, брат! – насмешливо поприветствовал меня Сидни. Значит, уже не «долгой жизни»?

– Тебе того же, – ответил я холодно, – любезный брат. О чем ты хотел поговорить? Если о предложении Готфрида, то ты знаешь – я не меняю своих решений.

Сидни ухмыльнулся. Вот что меня в нем бесит – эта ухмылка «я знаю то, чего никто не знает»...