Сержанту никто не звонит

Лицо ретиария... Искаженное боевой яростью, с глубоко посаженными горящими глазами – прекрасно, это не фальшь, это – настоящее. Хорошо!

Новый удар! Я блокирую клинком, про себя браня его идиотскую форму, но что делать – наше оружие и доспехи порою выглядит самым странным образом – таковы условности боя на арене, и не мне их менять. Главное – привлечь публику, остальное приложится.

Еще удар. Я с трудом отбиваю его, пытаюсь встать с колен – сеть не дает. Все они видят раненого, измученного, но все еще могучего бойца – крики не стихают, но теперь кричат не только мне... Добей его! Не дай ему подняться! – это уже ретиарию.

Все, пора заканчивать. – понимаю я, – Публика уже натешилась, будет с нас, пора...

Коротким молниеносным ударом я вышибаю трезубец из рук ловца, и, на возврате клинка, рассекаю ему грудь. С коротким – Хх-а-а! – он отшатывается, запинаясь, падает на песок, и смотрит на меня безумными глазами с побелевшего лица – все, доиграли... Заканчивай!

Еще не все, ловец, еще не все... Осталось еще кое-что, чего никак нельзя упустить...

Я срываю проклятую сеть с ног, делаю два шага по направлению к лежащему ловцу, и ставлю на него ногу – прости, друг, они ждут, что я так сделаю – и, поднимая вверх правую руку с мечом. Взгляд на трибуны – это победа, и не только моя, но и ваша, я знаю, что вы дрались со мной, чувствуя всю мою боль, ярость, ненависть, отчаяние, так почувствуйте как я горд, почувствуйте мою радость, и облегчение оттого, что бой наконец-то кончился, и я могу пойти в казармы, отдохнуть, отмыть грязь, пот и кровь, а затем пойти в кабачок, и выпить полную чару неразбавленного вина, наслаждаясь покоем...

Я оглядел трибуны – и увидел, как все держат руки с поднятым вверх большим пальцем...

Тебе только что даровали жизнь, ловец – ретиарий, и не смотри на рану так – жить ты будешь, это я тебе обещаю; я ж не первый день на арене, могу убить одним незаметным движением, но могу и нанести страшную на вид рану во всю грудь, от которой не пострадает даже ребенок... Тебе я всего лишь срезал полоску кожи – крови на вид – озеро, а вреда никакого...

Верь мне, ловец – я не бросаю слов на ветер!

Ведь я – мирмиллон...

И этим все сказано.

ВРЕМЯ ПРЕДАВАТЬ

– Время.

– Да. Я знаю. Уже иду... Сейчас, – голос казался чужим. Высокий худой человек с седеющими висками, полжизни уже позади, и вот он – час... пришёл. Незваным.

В молодости всё казалось проще. И – легче, что ли... Да, он понимал, что будет страшно, трудно, невыносимо, но так... нелепо, ненужно... Нет, в молодости многое кажется проще.

Тёмный тяжёлый плащ вздымается ждущей шторма волной. Серебряная фибула, не украшение даже... пряжка... дешёвая, в любой лавке за гроши, если поторговаться... за два жалких дирхема.

Он провёл ладонью по полустёртой чеканке. Круг, разделённый пополам ломаной стрелой, привычной шероховатостью отозвался под пальцами...

Всё. Время. Пора.

– Твой последний шанс...

Голос судьи твёрд, как кора столетнего дуба, и сам он такой же. Кряжистый, старый, и пальцы... Корявые корни вросшего в землю великана.

– Мальчишка, – говорит судья, – глупый самонадеянный мальчишка... Он, не ты... Ты – другой. Вор. Предатель. А парня жалко. Виселице всё одно – молод, стар, глуп, виноват, не виноват...

– Отпусти. Его, не меня, – просит он.

Потом опускает голову и смотрит в пол. Долго смотрит.

– Я... сознаюсь. Во всём.

Судья качает огромной седой головой, по-отечески усмехаясь.

– Дурак, – говорит он. – Вор. Предатель. Ты и так сознался... Пацана казнят, вздёрнут – с твоих, между прочим, показаний. А пытка... Что – пытка? Мы её применить-то не успели, такого соловья как ты, надо слушать, не ломая крыльев...

От горячей, словно кипящая смола, правды непереносимо ноет сердце.

– Шанс? Ты говорил – шанс?..

Улыбка на лице судьи – корявая трещина в стволе древнего лесного исполина...

Писарь обмакнул гусиное перо в медную литую чернильницу, хищно нацелился на белый, ни в чём не повинный лист бумаги...

– Так как писать – через "О" или "А"? Или ты не грамотный?

Человек равнодушно пожал плечами.

– Пиши через "А" – не всё ли равно. И так и так неправильно...

– Почему? – очень натурально удивился писарь, став мгновенно похож на настороженного селезня, у которого дворовый мальчишка вот-вот выдернет из хвоста жемчужное перо.

– Меня зовут Селим.

– Ну и?.. – вскинул брови писарь.

– Ничего, – сказал он. – Не отвлекайтесь, господин надворный писарь, я так... размышляю. Вслух.