Аксенов

Е.П.: Совершенно верно, у меня нет никаких возражений против нарисованного.

А.К.: А ты не догадываешься, кого я описал?

Е.П.: Экий бином Ньютона! Ты описал Василия Павловича Аксенова с одним только исключением — дачу в Переделкине он купил себе сам. И существенно позже того времени, когда прославился и когда уже никаких разночтений относительно его инакомыслия не было. Ты абсолютно точно нарисовал портрет раннего Аксенова. Аксенова до романа «Ожог».

А.К.: С некоторыми отклонениями в ту или иную сторону.

Е.П.: И я не думаю, что он хотел вписаться в уже существующую систему. Он хотел, я полагаю, на первых порах своей деятельности эту систему улучшить до некоего варианта «социализма с человеческим лицом».

А.К.: Вот на этот твой «социализм» Вася вполне бы мог обидеться. Потому что, извини, но это в какой-то степени приятие системы.

Е.П.: Совершенно верно. Но я об этом не стал прямо говорить из деликатности.

А.К.: А вот еще один интересный эпизод его жизни. Когда ему мама и Антон Вальтер порекомендовали медицинский институт. Дескать, все равно сидеть, а врачу в лагере легче. То есть не готовили из него борца, отказника от работ или барачного пахана, а — врача. Чтоб он в больничку попал лепилой.

Е.П.: Я думаю, что эти люди, а за ними и Вася полагали, что «царствию Ленина не будет конца». Никогда. А жить-то как-то надо. И не как паскуда советская жить, понимаешь, в чем дело?

А.К.: Но и не как вечный сиделец…

Е.П.: А это, между прочим, тоже, извини меня, народная психология. Помнишь, я тебе рассказывал про алданских бичей, которые в моей жизни сыграли роль Арины Родионовны, про их веселую поговорку «Мы не из тех, кто под танки бросались и первыми входили в города». То есть они выделывали все, что хотели: пьянствовали, не работали, жили в теплотрассе, но на рожон не лезли, с ментами не заедались. И я полагаю, что Аксенов тоже поначалу не лез на рожон…

А.К.: Потому что он ученый был. Детством без родителей, Магаданом. С другой стороны, его поколение не допускало существования какой-либо другой жизни в России, оно принимало советскую жизнь как единственно возможную.

Е.П.: Да, другой жизни для них не было. И поэтому, смотри, вот те факты биографии Аксенова, о которых мы уже говорили. Например, с чего бы, казалось, Василию Павловичу стишки писать в институтскую газету, если он у нас изначально борец с режимом? Замечу тебе, что когда я напомнил ему про публикацию в «Юности», перед «Коллегами», двух его первых «комсомольских» рассказов, у него это особой радости не вызвало. Там ведь в рассказе «Асфальтовые дороги» хороший парень, но бывший стиляга, в армии отслужил, а его старые дружки — подонки, фарцовщики и уголовники — хотели дембеля к дурным делам вернуть, но здоровая натура советского молодого человека взяла свое, он совершил трудовой подвиг, всю ночь аврально укатывая асфальт. В результате чего не смог сдать вступительный экзамен в институт. То есть сложный такой хеппи-энд. Вася не хотел, как комиссар из «Сокровенного человека» Андрея Платонова, потерять «некую внутреннюю честь». Он хотел жить, не теряя этой чести. И этого, кстати, желали все шестидесятники, да не у каждого получилось…

А.К.: Вот я об этом и говорю, что целое поколение, если не два поколения, глубоко советских людей, не допускающих существования никакой другой системы в России, кроме советской, хотели и невинность соблюсти, и капитал приобрести, какой-никакой, но позволяющий хоть как-то чувствовать себя человеком. Они хотели лишь приспособиться к системе, не делая сверх нужды ничего подлого. Я сам был полностью такой человек.

Е.П.: Да и я, пожалуй. Вот я поступаю в шестьдесят третьем году в Московский геологоразведочный. Активно участвую в художественной самодеятельности, а также блестяще сдаю в первую же сессию экзамен по марксизму-ленинизму, предварительно написав работу по раннему Марксу об отчуждении. Ранний Маркс, кстати, тоже был тогда некоторой фрондой. Равно как и ранний Маяковский. И за умненькую эту работу заслужил, значит, любовь и ласку марксиста-лениниста доцента Штейнбука, который привык, что геологам на его коммунизм начихать. Еще фронда заключалась в том, что сдавать экзамен мы с приятелем явились к Штейнбуку, остригшись наголо. Для эпатажа!