Аксенов

Е.П.: Я помню и то, как меня резануло осуждение Запада в романе «Пора, мой друг, пора», где какой-то пошляк утверждает, что сейчас такая мода и «весь Запад» носит браслеты. Герой представляет, как миллионы людей трясут браслетами, и ему становится немного дурно. Я думаю, что комсомол Аксенову даже вот так вот чуть-чуть похлопал «браво, браво» в благодарность за эту фразу.

А.К.: Да, там ведь какие-то подонки фигурируют с этими браслетами, подонки в толстых свитерах на голое тело. Помнишь?

Е.П.: Помню.

А.К.: Аксенов их называет «зондеркоманда», и это вовсе не реверанс в сторону Совка. Он просто хорошо знал эту подловатую среду.

Е.П.: Ну, и хватит этих лирических отступлений, давай по порядку истории перейдем к товарищу Ленину.

А.К.: Ленина, я думаю, Василий Павлович ненавидел, как ненавидели и ненавидят его все люди…

Е.П.: Нормальные?

А.К.: Ну по крайней мере не криминально-политического или душевно-нездорового склада. Думаю, у Аксенова к вождю отношение было личное. Потому что его родители были близки к власти, за что, собственно, и поплатились. Знаешь, как планеты сгорают, приближаясь к мощному светилу? Они были слишком близки к центру большевистской вселенной, поэтому и сгорели. И, конечно, Ленин, а в особенности Сталин были для Аксенова абсолютно ненавидимыми преступниками, не более.

Е.П.: Это верно. Вася с отцом — перед самым отъездом на Запад, когда Павел Васильевич приехал из Казани в Москву попрощаться с сыном, — спорил, а потом мне жаловался: «Ну, не могу я с папашей! Брежнев плохой? Плохой. Хрущев говно? Говно. Сталин — убийца, мерзавец? Да. А Ленина не трожь, Ленин — это святое!» Понимаешь, ведь и Василий в какой-то степени так воспитан был. В той среде, где он возрос, даже магаданские заключенные больше интересовались новейшей политической историей, чем сутью России…

А.К.: Их интересовали идеи, идеология, их не очень интересовали личности. Дело в том, что они со многими из этих личностей были знакомы лично. Хрена ли им было разбираться, кто такой Сталин, если многие из них его знали как Кобу?

Е.П.: Вот-вот… Это они и передали маленькому Васе свое неприятие, например, монархизма. Или белогвардейщины.

А.К.: Какой такой монархизм, если все они были опальные революционеры?

Е.П.: Ну, Антон Вальтер и из жизни, и из «Ожога», он не был революционером или политиком. Он был просто врач.

А.К.: Врач-то врач. А по убеждениям он кто был? Монархист, что ли? Скорей всего социалист.

Е.П.: Там все в основном социалисты были, понимаешь?

А.К.: Вот почему Вася и не мог проникнуться любовью — ни к старой истории России, ни к старым ее правителям.

Е.П.: Я недавно прочитал, как сибирские большевики в самом начале тридцатых посадили кадета Лаппо, признали, что он неисправим, но все же тут же выпустили его. И он не дожил до тридцать седьмого расстрельного года, потому что в тридцать втором году помер естественной смертью… У старых большевиков, у них все же другое было отношение к реальности, чем у новых.

А.К.: Не идеализируй. Боюсь, что чем дальше, тем чаще нам придется в разговоре об Аксенове прибегать, увы, к метафоре булгаковской повести «Собачье сердце». Ведь зэки ГУЛАГа уже к концу тридцатых, к середине тридцатых, даже к началу тридцатых поделились, на мой взгляд, на две категории. Одна — это были профессора Преображенские, доктора Борментали и так далее — ну, понятно, дворяне, монархисты, поклонники дореволюционной России, помнящие, как должна быть устроена нормальная жизнь, достойные люди, не принимавшие советскую власть… А другая категория — это швондеры, про которых Преображенский говорил, что вот когда Шариков ополчится на Швондера — вот тогда начнется настоящий ужас. И это произошло. Кто такие швондеры? Это так называемая ленинская гвардия. Кто такие шариковы? Это так называемые тонкошеие вожди, о которых писал Мандельштам. Швондер — это Троцкий, а шариковы — это Ворошилов, Молотов, вся эта шелупонь сталинская. И закавказские люди, которые неизвестно откуда взялись, вроде Берии. Просто из бандитов.

Е.П.: Как Афродита из пены.

А.К.: Вот и оказались в конце тридцатых, условно говоря, две категории зэков: монархисты и троцкисты. Преображенский уже сидел, а тут, глядишь, к нему в камеру и Швондера кинули. «Здравствуйте, — говорит, — господин Преображенский», — а тот: «Не имею чести быть с вами знакомым, товарищ!» Или наоборот. Преображенский, будучи воспитанным, говорит: «Здравствуйте, господин Швондер». А тот отвечает: «Я вам не господин и беседовать с вами не намерен. То, что меня арестовали, — это временная ошибка». А бьют их на допросах одинаково.