Я, Мона Лиза

Он действительно был околдован Джулиано — до тех пор, пока благодаря Лоренцо не познакомился с Анной Лукрецией. Он никогда не открывал ей своих чувств, ибо поклялся еще раньше не жениться, чтобы жена не могла помешать его искусству или другим занятиям. Но чувства стали неуправляемы, и в ту минуту, когда он впервые понял, что моя мама и Джулиано любят друг друга, — это произошло в тот вечер на темной виа де Гори, именно там он впервые захотел нарисовать маму — он был поглощен ревностью. Он мог бы, по собственному признанию, в тот момент сам убить Джулиано.

А следующим утром в соборе эта же самая ревность помешала ему почувствовать, что надвигается трагедия.

Вот почему он никогда никому не рассказал о своем открытии, сделанном вскоре по прибытии в церковь Пресвятой Аннунциаты в качестве агента Медичи. Тогда он понял, что мой отец и есть тот самый кающийся грешник, что был в момент покушения в соборе. Как он мог позволить, чтобы арестовали человека, поддавшегося ревности, когда сам терзался тем же самым чувством? В этом не было никакого смысла, как не было его и в том, чтобы причинять мне ненужную боль подобным откровением.

После убийства Леонардо был опустошен. В день похорон Джулиано он вышел из церкви Сан-Лоренцо и удалился на церковный двор, чтобы среди могил излить свою печаль. Там он нашел мою плачущую маму и признался ей в своей вине и в своей любви к ней. Общее горе связало их вместе, и под его влиянием они забылись.

— Вот видишь, к какому несчастью моя страсть привела и твою маму, и тебя, — сказал он. — Я не мог позволить тебе совершить ту же ошибку. Я не мог рисковать, рассказав тебе, что Джулиано жив. Я боялся, что ты попытаешься связаться с ним и тем самым навлечешь беду и на него, и на себя.

Я посмотрела в окно на беспощадно палящее солнце.

— Почему ты с самого начала не рассказал мне об этом? — мягко настаивала я. — Почему позволил мне думать, будто я дочь Джулиано?

— Потому что хотел, чтобы ты пользовалась всеми правами как Медичи. Это семейство гораздо лучше о тебе позаботится, чем бедный художник. Никому вреда это не причинило, а доставило лишь радость Лоренцо, когда он находился на смертном одре. — Его лицо выражало нежную печаль. — Но больше всего мне не хотелось осквернять память о твоей матери. Она была женщиной величайшей добродетели. Она призналась мне, что все то время, что провела с Джулиано, они ни разу не были близки, хотя весь мир считал их любовниками. Такова была ее верность мужу. Потому позор, когда она отдалась мне, был для нее еще невыносимей. Так с какой стати мне признаваться, что она и я — содомит, никак не меньше — были любовниками, и тем самым лишать ее должного уважения?

— Я уважаю ее не меньше, — был мой ответ. — Я люблю вас обоих.

Леонардо просиял.

Я отошлю портрет Леонардо, когда он вернется в Милан. А когда он закончит его — если, конечно, закончит, — ни я, ни Джулиано портрет не примем. Я хочу, чтобы он остался у Леонардо.

У него есть только Салаи. Но если он примет портрет, моя мама и я всегда будем с ним.

А у меня, зато есть Джулиано и Маттео. И каждый раз, глядя в зеркало, я буду видеть своих родителей.

И буду улыбаться.