Я, Мона Лиза

Леонардо слегка потупился, и на его губах появилась едва заметная печальная улыбка.

— Джулиано скорбит. Для Лоренцо не было никого дороже, чем он.

— Джулиано прекрасный человек.

Лицо художника смягчилось, и он замер на секунду, перестав рисовать.

— Это так, — заговорил он оживленно, — Джулиано был очень доволен, когда услышал, что я хочу выполнить заказ.

— Вот как?

Леонардо улыбнулся, заметив мое волнение, которое я не сумела скрыть.

— Да. Мне кажется, он очень ценит вашу дружбу. — Я раскраснелась, не в силах вымолвить ни слова.

— Отлично! — сказал он, и уголек в его руке вновь запорхал над листом бумаги. — Продолжайте думать об этом. Вот так…

Я сидела в тревожном молчании. Он долго смотрел на меня и рисовал, потом снова смотрел… Видимо, ему в голову пришла какая-то тревожная мысль, потому что он вспыхнул и потупился. Потом устремил невидящий взгляд на рисунок.

Но он все-таки что-то разглядел. Разглядел во мне. И это не давало ему покоя. Он тщательно избегал смотреть на меня, боясь, что его взгляд выдаст тайну. В конце концов, он взял себя в руки и продолжил рисовать, пока Дзалумма не сказала:

— Пора.

Я поднялась и отряхнула юбки.

— Когда я снова вас увижу?

— Не знаю, — ответил художник. — Завтра я должен вернуться в Милан. Быть может, к следующей нашей встрече я подготовлю эскиз, который меня удовлетворит. Тогда перенесу его на доску и приступлю собственно к картине. — Он помрачнел. — Теперь, когда Лоренцо нет, для его сыновей наступают тяжелые времена. Если так пойдет и дальше, то считаться другом семьи Медичи будет довольно опасно. Если вы думаете заключить брак… — Он смутился оттого, что позволил себе сказать лишнее, и замолк.

Я нахмурилась и почувствовала, как щеки залил румянец. К чему он это сказал? Неужели подумал, что Джулиано меня интересует из личных корыстных целей, из соображений престижа?

— Мне пора, — сказала я и повернулась, чтобы уйти.

Но тут меня остановила одна мысль. Обернувшись, я решительно спросила:

— Почему вы хотите рисовать меня? — Теперь наступила его очередь волноваться.

— Мне казалось, я уже ответил на этот вопрос.

— Вы ведь взялись за это не из-за денег. Так зачем?

Он открыл, было, рот, чтобы ответить, но тут же передумал. А когда, наконец, подобрал слова, то произнес:

— Возможно, я делаю это для Джулиано. Возможно, для себя.

«Моя возлюбленная Лиза!

Я пишу Вам по двум причинам: во-первых, чтобы сообщить о своем намерении умолить брата Пьеро позволить мне просить Вашей руки у мессера Антонио. Разумеется, после того, как закончится траур.

А теперь я могу официально попросить у Вас прощения за то, что не смог появиться в назначенный час на нашем месте. Я знаю, как это, должно быть, Вас больно ранило и, возможно, даже заставило думать, будто Вы меня больше не интересуете. Все совсем не так, как раз наоборот.

Во-вторых, я должен Вас поблагодарить. Ваши слова отцу — обо всем хорошем, что он сделал для Флоренции и ее народа, — были полны сострадания и мудрости и глубоко тронули его. Никакая дочь не смогла бы быть добрее или так утешить его.

Очень немногие думали об истинных чувствах отца, хотя он даже на смертном одре думал только о других. Когда он понял, что умирает, то позвал самых дорогих своих друзей и сделал все, чтобы утешить их, вместо того чтобы позволить им утешить себя.

Он даже проявил любезность, разрешив Джованни Пико привести к нему в спальню фра Джироламо. Да простит меня Господь, но я ничего не могу с собой поделать — я ненавижу монаха, который злословил по поводу отца за его хорошие дела. Отец покровительствовал очень многим художникам, поддерживал Платоновскую академию, развлекал бедняков шествиями и цирками — по словам Савонаролы, все это язычество, за которое гореть отцу в аду, если он не раскается. Знай, я раньше, что он намерен высказать такие обвинения, я бы ни за что не позволил ему повидаться с отцом.

Уродливый, тщедушный человечек все время повторял свои чудовищные обвинения, заклиная отца: «Раскайся за всю кровь, пролитую тобой!»

В ответ отец повернулся лицом к стене. Только моя настойчивость и помощь нескольких стражников сумели избавить отца от присутствия монаха. Как он мог допустить такую жестокость — назвать убийцей моего отца, человека, который если и держал в руках оружие, то только для самозащиты?

Фра Джироламо повернулся ко мне и сказал: «Ты бы тоже поступил мудро, если бы раскаялся и упал на колени, ибо ваше высокомерие — твое и твоих братьев — все равно вскоре поставит вас на колени».