Невеста Борджа

Тот сидел, ожидая ее. В тот же миг, когда ее обтянутая парчой грудь возникла перед ним, Папа с жаром уткнулся туда лицом и принялся выискивать спрятанную конфету, как пес кидается на лакомство, упавшее с хозяйского стола.

Шлюха пронзительно рассмеялась и прижала его голову к себе. Наконец Папа торжествующе отстранился; лицо его было измазано в шоколаде, а конфету он держал в зубах.

На лице Чезаре застыло замкнутое, уклончивое выражение; он смотрел в свой кубок. Очевидно, он привык к подобным зрелищам, но не одобрял их.

Я взглянула на Джофре. Мой маленький муж смеялся. Он был пьян. Джофре подозвал одного из слуг и велел принести еще конфет. Я забылась, и мне не удалось полностью скрыть своего отвращения.

Лукреция тут же все заметила.

— Ах, мадонна Санча, вы такая провинциалка.

И чтобы доказать, что уж она-то не провинциалка, Лукреция, дождавшись появления подноса с конфетами, опустила одну себе за корсаж.

Чезаре с ловкостью, в которой не было ни намека на неприличие, тут же подхватил конфету двумя пальцами и вернул на поднос.

— Лукреция, дай же нашей новой сестре время освоиться, — спокойно, без всякого осуждения произнес он. — Возможно, тогда наши римские обычаи не будут так шокировать ее.

Лукреция вспыхнула. Она поставила кубок на поднос, схватила начавшую таять конфету и снова засунула ее за корсаж, уже поглубже.

Не сказав ни слова, она подошла к трону отца и жестом велела хихикающей шлюхе — та сидела у понтифика на коленях, двигая бедрами самым сладострастным образом, — отойти в сторону.

Шлюха повиновалась, любезно поклонившись, хотя ясно было, что вмешательство вызвало у нее негодование. А Лукреция заняла ее место.

Она уселась к отцу на колени и прижала его лицо к своим небольшим грудям. К этому моменту Александр явно был пьян — но не настолько пьян, чтобы не заметить, что женщина сменилась другой.

Когда он принялся разыскивать конфету, работая губами и языком, Лукреция повернулась ко мне. Ее прищуренные глаза горели вызовом и триумфом.

Я стремительно развернулась, так, что взметнулись юбки, и вышла прочь.

Глава 12

Эсмеральда и трое стражников двинулись за мной, но я прикрикнула на них:

— Я желаю остаться одна!

Мой тон заставил умолкнуть даже неукротимую донну Эсмеральду. В других обстоятельствах она ни за что не позволила бы мне бродить ночью в одиночку, без сопровождения, но она достаточно хорошо знала меня, чтобы уразуметь, что я достигла той степени решимости, на которой не потерплю никаких возражений. Кроме того, я не боялась. Я всегда носила с собой стилет, подарок Альфонсо.

Я в одиночестве шагнула в римскую ночь. Воздух был немного прохладным. Впереди высился темный дворец. Единственным источником света была луна; она поблескивала на мраморных крышах и мерцала в оставшихся позади окнах покоев Борджа. Я приподняла юбки и, стараясь двигаться как можно осторожнее, спустилась по высокой лестнице на землю, а там уже развернулась и двинулась на тусклый свет, исходящий от нижнего этажа дворца Святой Марии, моего нового дома.

Меня нельзя было назвать скромницей. Мне случалось видеть кое-какие разгульные попойки при дворе моего отца и моего мужа. Там тоже случались игры с куртизанками. Но такие вечеринки проводили осмотрительно, в узком кругу доверенных лиц.

Очевидно, Папа доверял многим. Или, возможно, никто ничего не смел сказать. Так или иначе, не приходилось сомневаться, что человек, который когда-то шокировал все итальянское общество, приставая сразу к нескольким замужним женщинам в церковном садике, ничуть не изменился с тех пор, хотя и взошел на папский престол.

Я могла бы посмотреть на это сквозь пальцы, хотя от Папы я все же ожидала большего благоразумия. И после того, как сегодня его святейшество так легко отказался от своих попыток добиться меня, я убедила себя в том, что мне достаточно будет несколько раз отказать ему, и меня оставят в покое.

Александр даже вызвал у меня симпатию своей безудержной любовью к детям. Я сама мечтала о подобной родительской любви и не раз думала, какой могла бы быть моя жизнь, если бы отец был добр ко мне.

Но этот странный торжествующий взгляд Лукреции, прижимавшей лицо Папы к своей груди, заставил меня затосковать по дому, который я знала. Я не могла скрыть отвращения, внушенного мне подобной сценой с участием отца и дочери — на миг мне представился мой отец на месте Александра и я сама на месте Лукреции. Я содрогнулась при мысли о том, чтобы прижаться грудью к губам Альфонсо II или чтобы отец, напившись, лапал меня. Эта мысль была настолько отвратительной, что я тут же отбросила ее.