Невеста Борджа

Я вскинула руку.

— Я знаю, кто отец.

Лукреция пораженно уставилась на меня.

— Но мы не будем произносить его имя, — сказала я. — Это может стоить мне жизни. Потому давай договоримся: я глубоко сочувствую тебе, но никогда вслух не скажу, кто отец этого ребенка. А значит, нельзя в точности утверждать, что я знаю правду.

— Санча, но откуда ты?..

— Я ни в чем тебя не виню, Лукреция. Мне больно видеть, что ты очутилась в таком сложном положении. Я могу лишь предложить тебе свою дружбу и помощь.

Любопытство на лице Лукреции вновь сменилось печалью. Я обняла ее, мысленно радуясь, что моя жизнь все-таки не настолько исполнена страданиями.

Наконец Лукреция сумела взять себя в руки и снова принялась внимательно изучать мое лицо.

— А ты согласишься сделать для меня одну вещь? — спросила она тоном, который опасно напоминал тон предсмертной просьбы. — Ты простишь Чезаре за то, что он был несправедлив к тебе?

Я напряглась. Мысль о том, что Чезаре кому-то рассказал о нашем романе — и, очевидно, о той моей кошмарной встрече с Хуаном, — вызвала у меня боль и гнев, пусть даже этим «кто-то» была его родная сестра.

— Пожалуйста, пойми: Чезаре очень плохо без тебя, — не унималась Лукреция. — Он повел себя как дурак, но это потому, что женщины уже много раз предавали его… и он не помнит себя от ревности — ты ведь такая красавица. Но я никогда еще не видела, чтобы он был в кого-нибудь влюблен так, как в тебя. Пожалей его, Санча.

— Пусть Чезаре говорит сам за себя, — холодно отозвалась я. — Лишь тогда я отвечу ему.

Тем вечером я вернулась во дворец Святой Марии. Я ни на миг не поверила, будто Чезаре опомнился; я чувствовала, что Лукреция просто пытается по доброте душевной уладить наши отношения.

Но еще до захода солнца ко мне в дверь постучали, и молодая служанка передала донне Эсмеральде запечатанное письмо.

Я с жадностью схватила его и прочла на балконе, выходящем в сад. Письмо было написано аккуратным, размеренным почерком Чезаре.

«Милая моя Санча. Я был величайшим глупцом на свете, когда усомнился в тебе, и заслуживаю, чтобы меня за это отправили в последний круг ада. И несомненно, я познаю адские мучения еще при жизни, если ты не сжалишься надо мной и не согласишься сегодня ночью встретиться со мной… Но я сам их заслужил. Я буду ждать тебя, держа свое сердце в ладонях, как дар. И все же если ты решишь не приходить, я полностью это пойму и останусь навеки твоим.

Чезаре».

Я не хотела идти на эту встречу. Я хотела наказать его, заставить его ждать, как ждала я, когда моя надежда медленно умирала, превращаясь в боль.

Я хотела пойти на эту встречу, чтобы его сердце запело от радости при виде меня — лишь затем, чтобы разорваться, когда я плюну ему в лицо.

Я хотела пойти, чтобы кинуться ему на шею, наслаждаться тем, что он снова мой, шептать клятвы в вечной любви.

В конце концов я пошла.

Чезаре знал, как привлечь кого-то на свою сторону. Завидев меня, он рухнул на колени, потом уткнулся лицом в гравий дорожки.

— Я не встану, пока вы мне не позволите, мадонна.

Несколько мгновений я смотрела на него, думая о Хуане, об отпечатках точно таких же камней на моей спине, о боли и унижении, которые я пережила в тот день. Наконец я произнесла:

— Встань.

И отбросила вуаль.

Глава 20

Той ночью мой роман с Чезаре возобновился с прежней страстью. Чезаре поклялся отомстить Хуану — но «в подходящий момент и в подходящем месте». Я утихомиривала его.

Что мы могли сделать Хуану, зенице ока Папы, не подставив под удар себя? Я хотела лишь, чтобы Чезаре заверил меня, что отныне я навсегда буду защищена от прикосновений Хуана, и он поклялся в этом с пугающей страстностью.

На следующее утро я снова отправилась в Сан-Систо, навестить Лукрецию. На этот раз я вооружилась пирожными и прочими лакомствами, рассчитывая раздразнить ее привередливый вкус. Было начало июня, и погода выдалась прекрасная; все вокруг цвело и благоухало. Я все еще была вне себя от счастья после ночной встречи с Чезаре — настолько, что чувствовала себя виноватой перед Лукрецией, чья жизнь была совершенно лишена счастья.

Добравшись до монастырских покоев Лукреции, я обнаружила, что она снова в церкви. Меня встретила Пантсилея, пребывавшая сегодня в еще большем смятении. Она отослала прочих слуг и лишь после того, как мы с ней остались вдвоем, показала лежащий на столе официальный документ.

Я неплохо знала латынь и молча прочла этот документ с всевозрастающим изумлением. Он гласил, что Лукреция в семействе Сфорца была «triennium et ultra translate absque alia exus permixtione steterat nulla nuptiali commixtione, nul-lave copula carnali conjuxione subsecuta, et quod erat parata jurara et indicio ostreticum se subiicere». Под документом стояла подпись Лукреции, выведенная дрожащей рукой.