Шесть соток для Робинзона

– Это правда? Насчет иностранца… – прошептал Сперанский.

– Да, – кивнула я. – Лейла Ахатовна полностью в курсе дела. Она терпеть тебя не может, никогда не простит тебе смерть матери, но если я очень попрошу ее, Ибрагимова выложит правду. Кстати, ты искусный лгун! Наговорил мне кучу всего про мать, наврал про ее фамилию, работу бухгалтером, ни разу не упомянул о ломбарде, пел песни о невероятной любви к ней, но умолчал, что не пошел в риелторскую контору, не стал продавать квартиру, чтобы отправить больную Ксению в Германию.

Вадим боднул головой воздух и ринулся в бой:

– А ты сама в восемнадцать лет сильно любила родителей? Неужели ни разу не подумала: «Чтоб вы сдохли! Жить не даете!»

– Я не знаю тех, кто произвел меня на свет, – ответила я.

Глава 27

Вадик не смутился, наоборот, еще больше ажитировался.

– Тогда молчи! Да, я ненавидел мать. Она постоянно зудела о моральных принципах, а сама сидела в ломбарде, наживалась на чужом горе. И мне в детстве и юности много чего не хватало. Мать странно понимала слово «забота». Я попросил велик – не купила. Повод для отказа был потрясающий: я непременно упаду и сломаю себе шею. Отдыхать на море мы никогда не ездили – самолет же может упасть, и Вадик разобьется. Позвать друзей в гости нельзя, и вообще мне лучше общаться только с ней, ведь мать дурному не научит, а приятели втянут меня в плохую историю. И так без конца. Может, я бывал с ней груб, но виновата в этом она, потому что буквально душила меня заботой. Я просто отстаивал право быть самим собой. Лейла врет! Чертова баба всегда преувеличивала мои прегрешения. Сказал я матери: «Все равно пойду вечером гулять», Ибрагимова за сердце хватается. Ах, ах, он мамочку оскорбил… Завтра она уже говорит, что я ее ударил, а послезавтра – чуть ли не убил.

– Но квартиру ты не продал, – напомнила я.

Вадим стукнул кулаком по столу.

– А ты спросила у Лейлы, чем страдала мама?

– Нет, – призналась я.

– Рассеянный склероз, – чуть тише пояснил Сперанский. – Его нигде бы не вылечили. Я тоже говорил с врачом и поинтересовался: «В Германии ей точно помогут?» Он объяснил: «Избавить от болезни нельзя, можно только загнать ее в фазу ремиссии. Но у Ксении тяжелая стадия, ее ждут слепота и мучительная смерть от отека легких». Какого черта он тогда пел про поездку в Мюнхен?

– Почему же специалист, невзирая на мрачный прогноз, предложил лечение за границей? – спросила я.

– Я тоже об этом спросил. И услышал в ответ: «Нужно использовать все шансы. Вероятно, после курса лечения в немецкой клинике ваша мать проживет на полгода дольше». Ага! И все равно скончается! – взвизгнул фэншуист. – Отличный совет: продайте все, что имеете, чтобы продлить мучения умирающей на шесть месяцев.

Я со смешанными чувствами наблюдала за Сперанским. У каждого человека свое видение событий. Лейла считала подругу замечательной, самоотверженной матерью, а Вадик бунтовал против сверхопеки, и каждый из них по-своему прав. Но есть объективные свидетельства. Вадим ненавидел свою фамилию. Мне врал, что был Мирославским и взял фамилию Сперанский из-за «неправильного» сочетания букв «рос» и «лав», а на самом деле просто не желал видеть в паспорте «Жрачкин». И если человек любит мать, то вопреки здравому смыслу и всем заявлениям о неизлечимости ее недуга он бросится продавать жилье, машину и себя лично, но увезет больную в Германию – да хоть на край света! – использует пусть даже призрачный шанс на продление ее жизни.

– Что ты на меня уставилась? – заорал Вадим. – Нашлась совесть человечества! Я всю жизнь пытаюсь из нищеты вылезти, и вечно облом. Думаешь, я не помню подробностей своего детства? Мы выбрались из убогой халупы, когда я уже ходил в школу. Стебунков запихнул бывшую жену с ребенком в жуткие условия! Комнатушка меньше десертной тарелки, мы с матерью спали валетом на диване. Вместо кухни – щель. Там не было раковины, посуду мыли в ванной. Господи, ванная… Рукомойник и унитаз, душа нет, приходилось ходить в баню. Тебе этого не понять! Таскались в баню по субботам с сумкой, в которой лежали мочалки, мыло и чистое белье, сначала на метро, затем на трамвае. Весь выходной посвящался помывке. А на неделе «ополаскивались» в раковине. Ели дешевое дерьмо, одевались в тряпки. И мне следовало опять очутиться на дне? Ради чего? Чтобы немецкие врачи напичкали мать таблетками, нафаршировали уколами, а потом, набив карманы деньгами за проданную мной квартиру, развели своими жадными бюргерскими ручонками и проблеяли: «Увы, ничего не помогло».